Исключительно для целей данной работы оговоримся: ранее нами, отчасти, анализировались понятие системы российского уголовно-процессуального права, упорядоченность иерархии ее нормативных источников, основные коллизии, связанные с разбалансированностью этой системы или отсутствием ее нормативной определенности[2].  Повторяться в этих вопросах – не предмет данной работы. Учитывая, что на настоящий период не изменились принципиально ни формы выражения данной отрасли российского права, ни ранее рассмотренные коллизии, связанные с практическим функционированием исследуемой  системы  или ролью и назначением в правовом регулировании отдельных ее элементов, можно было, по идее, обратиться к ранее отстаиваемым положениям и итоговым выводам, лишь по мере необходимости «модернизируя» их содержание применительно к современным реалиям. Однако мы категорически отказываемся от такого подхода и безоговорочно готовы признать, как ошибочность, отстаиваемых нами ранее теоретических посылов  относительно системы российского уголовно-процессуального права, так и итоговых доводов в той или иной мере их обосновывающих. Современное бытие российского уголовно-процессуального права (в системе форм/источников его выражения[3]) оказалось гораздо «богаче» и устоявшихся положений научной доктрины, и векторов деятельности высших законодательных органов государства, и российской правоприменительной практики – извечного критерия истины, единственно являющей реальные акты явления права, а не так или иначе завуалированные его симулякры. В этой связи, ранее отстаиваемая нами система источников российского уголовно-процессуального права, представленная и охарактеризованная в виде трех относительно самостоятельных групп, – (1) общепризнанные принципы и нормы международного права; (2) законы РФ; (3) подзаконные нормативные акты[4], – суть не более чем искусно поддерживаемая фикция, призванная, в том числе, к формированию публичного симулякра о наличии в государстве и обществе сбалансированной нормативной системы, состояния правового порядка, торжества идеи определенности права. На самом деле в публичной режиссуре теории игр и в целом указанная система, и отдельные ее элементы не более чем декорации в заранее написанной пьесе: с давно отыгранными ролями, неоднократно повторенными репризами, известными актерами и актерками, с традиционным «…ружьем на стене» и обязательными поклонами от восхищенного действием обывателя.

Нисколько не преувеличивая своей роли в этом публичном спектакле, по мере сил и возможностей, сыграем и мы; тем более что тексты и актеры в целом известны, а роли расписаны по каждому из актов столь увлекательной пьесы. Для понимания основной идеи сюжета, напомним и то, что в его основе публичная и практически непререкаемая правовая константа: «…о трех источниках, и трех составных частях» системы российского права, которые, как правило, объективированы в виде иерархии: (1) общепризнанных принципов и норм международного права; (2) законов Российской Федерации; (3) подзаконных нормативных актов[5].

 

Не станем утверждать, что к этой форме выражения права апеллирует практически каждый из авторов, определивший в качестве непосредственного предмета анализа систему источников исследуемой отрасли национального права. В ряде изученных учебных изданий упоминаний об этой форме выражения российского уголовно-процессуального права нет в принципе; причем ни в собственно авторской их иерархии, ни в необходимых теоретических или методических комментариях к последней[6]. В других изданиях, подобные апелляции явно присутствуют. Правда, с весьма различной «расстановкой» этой формы выражения права в предлагаемой к изучению иерархии[7]: от выделения ее в самостоятельную и доминирующую над национальной системой группу источников[8], до включения в группу «законов Российской Федерации». В последнем случае «место» в иерархической вертикали так же весьма различно, и отстаивается либо на уровне (иерархии) федеральных законов[9], либо на одной горизонтали с международными договорами Российской Федерации межгосударственного характера[10]. Отметим и то, что при посильной характеристике данной формы выражения права в анализируемых изданиях не всегда приводится и характеризуется, как собственно перечень общепризнанных принципов международного права и их социально-нормативное содержание, так и аналогичный перечень норм международного права, что несколько затрудняет и адекватное их понимание, и эффективное применение[11].  

Последнее являет себя и в доктрине российского уголовно-процессуального права, все более ставящей под сомнение не только нормативную ценность этой группы источников, но и само существование этой формы выражения права. Профессор В.Т. Томин, к примеру, давно пишет о том, что эта группа источников не более чем блеф XX века[12]. В качестве аморфного и не поддающегося более или менее точному исчислению конгломерата международных договоров, эта форма выражения права характеризуется проф. К.Ф. Гуценко[13]. Категорически отрицает приоритет указанной формы по отношению к внутренней системе российского права проф. Г.М. Даниленко[14]. Аналогичны, по сути, позиции проф. В.П. Божьева, полагающего, что общепризнанные принципы и нормы должны включаться непосредственно в нормативную ткань Конституции РФ и национального  уголовно-процессуального кодекса[15].

Сомнения российской доктрины разделяют и практики. Известный адвокат А.А. Куприянов, однозначно суммирует, что общемировые ценности (нормы и принципы – Н.К.) это миф и ложный ориентир для системы российского уголовно-процессуального права, по факту навязанный нам страной-гегемоном для вовлечения в свою парадигму. Акты ЕСПЧ, акцентирует тот же автор, и вовсе нонсенс, ведущий к развалу правовой системы России[16].  

Далее «терпеть» подобное, видимо, недопустимо. Как следствие, доктриной официально формулируются предложения, по сути которых суть каждого подобного принципа, –  как общепризнанного, – и их оптимальный перечень должны быть определены исключительно актами Конституционного Суда РФ[17]. Естественно, нет ни малейших сомнений в том, что высший орган конституционного правосудия России справится с этой сложной и почетной задачей; примеры к тому – в последние годы в наличии. Проблема в ином: насколько Генеральная Ассамблея ООН и в целом мировое сообщество согласятся с подобными констатациями, подобным перечнем и глобальными притязаниями высшего органа российского конституционного правосудия на истину в целом для мирового сообщества[18]. Конечно, если при оценке этой формы выражения права последовательно исходить из того, что общепризнанные принципы и нормы международного права - суть акты, принятые исключительно под эгидой Генеральной Ассамблеи ООН, и одобренные в целом большинством стран мирового сообщества.   

Как следствие, в контексте последнего тезиса мы однозначно не согласны с теми коллегами, которые включают в указанную группу источников Европейскую Конвенцию о правах человека (1950 г.)[19]. Последняя, как представляется, акт регионального (сугубо «европейского») характера; по сути, международный договор межгосударственного характера, обязательный лишь для стран-участниц европейского правового пространства, но никак ни для стран Северной и Южной Америки, Азии, Африки или в целом для мирового сообщества. В этой связи общепризнанные принципы международного права и Акты ЕСПЧ изначально на разных «ступенях» иерархической вертикали источников, имеют разные методы и средства правового регулирования. Достаточно очевидно и то, что общепризнанные принципы и нормы международного права не могут быть включены в подгруппу национальных (внутренних) источников права, так как эта форма выражения права доминирует над внутренней системой национального права, обладает безусловным приоритетом по отношению к нормам последней.

Насколько последнее действительно императив для национальной системы права объективно свидетельствуют позиции российского законодателя. К примеру, статья 3 Федерального конституционного закона (далее – ФКЗ) от 31 декабря 1996 г. № 1-ФКЗ «О судебной системе Российской Федерации» определяет основные начала, которые обеспечивают единство судебной системы России. По букве этого  акта указанное единство обеспечивается посредством «…применения всеми судами Конституции Российской Федерации, федеральных конституционных законов, федеральных законов, общепризнанных принципов и норм международного права и международных договоров Российской Федерации». Как видим, в законодательной «иерархии» этого нормативного правового акта роль общепризнанных принципов и норм международного права российским законодателем определена явно ниже актов федерального законодательства; фактически, на низшей ступени вертикали (иерархии) форм выражения российского права.  Возможные комментарии в этом контексте, представляется, в целом излишни. Неудивительно, что при подобном нормативном и доктринальном отношении к этой форме выражения права фактов ее применения непосредственно в актах отправления национального правосудия, обнаружить практически невозможно. Правосознание и установки правоприменителей максимально верно и точно воспринимают истинные посылы публичной власти относительно сущего и должного в понимании и применении реального права. Как следствие, исследуемая звезда-доминанта, если и «сияет» над внутренней системой российского уголовно-процессуального права, то, видимо, на таком удалении, что осязать практические ее результаты удается немногим.

 

И применительно к этой группе источников нельзя суммировать ни единства доктринальных подходов, ни определенности позиций законодателя или непосредственно правоприменительной практики. И, прежде всего, нет единства относительно иерархической вертикали источников этой подгруппы. С теми или иными вариациями последние «расставляются» и характеризуются исследователями, как правило, в следующей последовательности: Конституция РФ; федеральные конституционные законы; международные договоры межгосударственного характера (конвенции); УПК РФ - как единый и кодифицированный уголовно-процессуальный закон; иные федеральные законы, регулирующие отдельные уголовно-процессуальные вопросы; акты конституционного правосудия. 

Казалось бы, конвенционально все согласовано и в целом логично. В этой связи если и могут быть  разночтения, то исключительно в вопросе о том, что международные договоры определяются либо на первую ступень исследуемой иерархической вертикали[20], либо, не найдя должного национального понимания, «сползают» к седьмой ступени источников (форм выражения права)[21]. Еще больше проблем вызывает такое правовое явление как акты высшего конституционного правосудия. Впрочем, рассмотрим все по порядку.

 

Практически в каждом учебном издании, как данность, как непререкаемый факт, констатирован вывод о том, что доминирующее место в национальной (внутренней) системе источников российского уголовно-процессуального права занимает Конституция РФ[22].

Известны и основные аргументы указанного: это акт высшей юридической силы, он имеет прямое действие, в любой из отраслей российского права конституция применяется непосредственно (ч. 1 ст. 15 Конституции РФ). Спорить с указанным, представляется, нет оснований; это и методически правильно, и правомерно, по сути. Проблема объективировалась по принципиально иному вопросу: камнем преткновения неожиданно оказался вопрос о соотношении норм национальной конституции и норм международного договора в случае возникновения непреодолимой коллизии по той или иной нормативной проблеме. Поясним: практически каждый из авторов учебных изданий, по сути,  однозначно итожит посыл, по сути которого: «…в случае противоречия норм, содержащихся в Конвенции, нормам, установленным во внутреннем уголовно-процессуальном законодательстве РФ, применению подлежат нормы Конвенции»[23]. 

Казалось бы, акценты расставлены ясно; однако при всей однозначности этого тезиса, фактически, без прямого ответа оставлен исходный вопрос: охватывает ли понятие «внутренняя система» национального права такую форму его выражения как Конституция РФ. И если да, то в случае нормативной коллизии приоритет в правовом регулировании и правовом применении имеют нормы международного договора межгосударственного характера (в т. ч. в его истолковании в актах ЕСПЧ) или нормы национальной конституции. В контексте предмета исследования этот же центральный вопрос объективируется как проблема выверенной иерархии: какой из нормативных актов (Конституция или международный договор межгосударственного характера) возглавляют систему национальных источников права.

По идее, нормативные основы разрешения этой коллизии заложены в нормах ст. 27 Венской конвенции о праве международных договоров (1969 г.). Согласно последним, страна-участник международного договора межгосударственного характера не вправе ссылаться на положения своего внутреннего законодательства как на основание невыполнения условий и обязательств международного договора. В основе этого исходного тезиса в целом общепризнанная правовая константа: pacta sunt servanda.Отсюда однозначные посылы целого ряда исследователей-специалистов в области международного права, во-первых, о безусловном приоритете норм международного договора межгосударственного характера над нормами национальной конституции[24]; во-вторых, о статусе (юридической силе) норм международного договора, как непосредственно конституционных, как неотъемлемой части национальной конституции[25].

Противники столь кардинальных подходов, напротив, в принципе не готовы уступать в вопросе том, что высшая юридическая сила и верховенство Конституции РФ распространяются не только на все внутригосударственные нормативные акты, включая законы, но и на нормы договорного международного права, объективированные после ратификации как  составная часть правовой системы России[26]. Аргументы указанного доминирования изысканы в том, что применительно к системе современного права России Конституция РФ не может быть охарактеризована в качестве Основного Закона. Свидетельством тому однозначные нормативные посылы этого акта: «Конституция Российской Федерации и федеральные законы», «Конституция Российской Федерации, федеральные законы и указы Президента Российской Федерации», «Конституция и законы». По сути этих конструкций, итожит, к примеру. А.В. Безруков, конституция изначально отграничена от иных нормативных правовых актов национальной системы[27]. Как следствие, закономерен и вывод о том, что в современной системе российского права Конституция РФ должна быть выведена за рамки внутренней системы национального права (системы форм его выражения). Обладая акцентирующим признаком верховенства, конституция не возглавляет национальную систему источников права, а доминирует над этой системой в качестве самостоятельной звезды-доминанты; примерно на равной орбите с иной доминантой – общепризнанными принципами и нормами международного права. В итоге, в принципе нет, и не может возникнуть проблемы в случае коллизии норм национального права и норм международного договора межгосударственного характера. Национальная (внутренняя) система источников, безусловно, должна подчиниться положениям и ст. 27 Венской конвенции о праве международных договоров и нормам международного договора межгосударственного характера. Однако подчиниться только в том случае, если нормы и положения этого договора не противоречат положениям собственно Конституции РФ, которая в эту внутреннюю систему, как констатируется, больше не входит. Предмет проверки указанного соответствия, естественно, прерогатива высшего органа конституционного правосудия России, единственно актом которого можно исчерпывающе обосновать причины невыполнения взятых на себя обязательств международного правового характера.

В дальнейшем мы вернемся к векторам и следствиям этой проблемы, в т. ч. в контексте ясности итоговых наших позиций. Пока же принципиально иное, а именно фундаментальны константы о том, что: (1) Конституция РФ не возглавляет внутреннюю систему источников национального права; и (2) применительно к этой системе в наличии уже две самостоятельные звезды-доминанты, формирующие императивы для каждого из элементов этой системы.

Правда, в потенции возможны проблемы явной коллизии между нормативными положениями собственно Конституции РФ и нормативными положениями общепризнанных принципов и норм международного права; к примеру, в вопросе о доминировании. Однако мы конвенционально откажемся от обсуждения этой проблемы, принимая как данность, ранее обозначенный, публичный посыл: разрешение этой (возможной) коллизии так же вполне в компетенции высшего органа конституционного правосудия Российской Федерации; как следствие, по факту и будем определяться в акцентах и выводах такого подхода.

В виду предыдущего вывода о том, что Конституция РФ не возглавляет систему национальных источников (форм выражения права), главенствующую роль в исследуемой правовой иерархии, по идее, уже занимают федеральные конституционные законы, имеющие предметом регулирования те или иные вопросы уголовно-процессуальной деятельности. При констатации этого вывода мы исходим из особой юридической силы этой формы выражения российского права, обусловленной в т. ч. особым порядком принятия указанных актов высшим законодательным органом государства и предметом их ведения, определенным непосредственно нормами конституции. Кроме того,  указанный приоритет в правовом регулировании перед нормами иных федеральных законов России однозначно признает высший орган национального конституционного правосудия[28]. Отсюда, ожидаемый вывод – внутреннюю систему источников российского уголовно-процессуального права возглавляют федеральные конституционные законы.

Однако непоколебимость этого тезиса колеблет ряд обстоятельств. Во-первых, ранее обсуждаемый тезис о том, что именно нормы международного договора имеют приоритет перед нормами внутреннего законодательства той или иной национальной системы; как следствие доминантой системы должны, по идее, являться международные договоры межгосударственного характера. Во-вторых, сомнения рождает доктрина. В позициях, к примеру, А.В Малько и Я.В. Гайворонской федеральные конституционные законы – есть органическое продолжение норм Конституции РФ, ее логическое продолжение[29]. Как следствие, это уже не разновидность федерального законодательства, а так же конституционные нормы. Соответственно, логичен вывод о том, что данные нормы - суть органическое продолжение норм конституции – уже не входят в систему внутренних источников российского уголовно-процессуального права, а наравне с конституцией объективируются в качестве очередной звезды-доминанты, освещающей нормативным своим содержанием положения иных федеральных источников (форм выражения права).

Насколько органично и оптимально эти нормы «развивают» собственно конституционные положения, свидетельствует, к примеру, ст. 31 ФКЗ № 3-ФКЗ от 30 мая 2001 г. «О чрезвычайном положении». По сути этой нормы: «…граждане, нарушившие правила комендантского часа, установленные в соответствии с п. «а» ст. 12 настоящего ФКЗ, задерживаются силами, обеспечивающими режим чрезвычайного положения, до окончания комендантского часа, а граждане, не имеющие при себе документов, удостоверяющих личность, – до выяснения их личности, но не более чем на трое суток по решению начальника органа внутренних дел или его заместителя». Авторам столь органичной «конституционной» новеллы, видимо, в принципе неизвестно, что соответствии с нормами ст. 22 Конституции РФ лицо может быть задержано без судебного решения на срок не более 48 часов. Достаточно известны и отраслевые правила правильного исчисления названных сроков, которые принципиально не отождествляют течение срока в часах или в сутках. В итоге, в нормах ст. 31 ФКЗ № 3-ФКЗ столь легко и органично проигнорирована одна из наиболее значимых конституционных гарантий личности, что остается лишь восхищаться предложенной логикой «развития» конституции. Несколько, правда, тревожит, что в правосознании и установках властных субъектов указанного задержания могут доминировать именно нормы указанного ФКЗ, а не собственно конституционные нормы, вследствие чего к безусловному применению и исполнению будут приняты именно первые.

Изрядную долю сомнений в понимание этой формы выражения российского права добавил и законодатель, ибо, несмотря на конституционно-правовые позиции, согласно которым  «самопровозглашение» приоритета одного закона над иным однородным законом – в принципе недопустимо,  так как указанное порождает неопределенность в правовом регулировании[30], нормы ряда федеральных конституционных законов, по факту, установили собственную иерархию власти-подчинения «по горизонтали». К примеру: ст. 1 ФКЗ «О Верховном Суде Российской Федерации» устанавливается предмет его регулирования, который опосредуется, как названным федеральным конституционным законом, так и ФКЗ от 31 декабря 1996 года «О судебной системе Российской Федерации». В итоге, нормы ФКЗ «О Верховном Суде Российской Федерации» уже не должны являть противоречий, как применительно к Конституции РФ, так и к более главному ФКЗ «О судебной системе Российской Федерации», поскольку  последний в силу указанной законодательной оговорки уже имеет приоритетную силу как правовой акт, устанавливающий более общие параметры судебной системы[31].

Как следствие, непосредственно к предмету исследования федеральные конституционные законы уже предстают не только в виде самостоятельной звезды-доминанты, так же органично вознесшейся над национальной системой источников, но и как «двойные» звезды-светила с достаточно сложными орбитами спутника и доминанты «по вертикали»/«…горизонтали».

 

После «ухода» федеральных конституционных законов из внутренней системы источников российского права на принципиально иную орбиту вакантное место доминанты, возглавляющей исследуемую систему, по идее, призваны занять международные договоры межгосударственного характера. Правомерность этого тезиса вполне коррелирует текущему нормативному регулированию, т. к. по нормам ч. 3 ст. 1 УПК РФ «…если международным договором Российской Федерации установлены иные правила, чем предусмотренные настоящим Кодексом, то применяются правила международного договора». Приоритеты, как видим, расставлены. В итоге, мы, наконец, имеем весомое право отстаивать тезисы о надлежащей доминанте для внутренней системы источников российского уголовно-процессуального права.

 Однако легальность данного (обретенного) права серьезно ставится под сомнение доктриной российского права. С одной стороны, известны суждения, по сути которых надлежащее «место» исследуемой формы выражения российского права не быть доминантой системы, а быть закрепленной на одной ступени с таким источником как федеральные законы Российской Федерации. Обоснование указанного в том, что эта форма выражения права ратифицируется Российской Федерацией посредством принятия федерального закона; отсюда, и юридическая сила международного договора межгосударственного характера равна юридической сила акте, его ратифицирующего[32]. О том, что указанное несколько не соответствует ст. 27 Венской конвенции о праве международных договоров или  достаточно согласованным положениям ряда отраслевых кодифицированных законов (УПК РФ, ГПК РФ, ТК РФ…), обсуждать как то не принято. В итоге, мы, в очередной раз «теряем» доминанту внутренней системы российского права, т. к. в исследуемом случае вся система федеральных законов имеет «законное» право претендовать на роль такой же доминанты системы. Последствия указанного, в т. ч. для определенности российского права, как представляется, очевидны.

С другой стороны, напомним суждения, согласно которым «…допущение мультикультурализма в правовом пространстве есть вредная иллюзия, ведущая к неизбежному краху всей правовой системы, действующей в определенной стране. А добровольное признание Россией практики ЕСПЧ – просто нонсенс»[33]. По сути, этих посылов международные договоры (включая акты ЕСПЧ, признанные в качестве составной части последнего) вообще не источник российского уголовно-процессуального права и спорить об иерархиях и доминантах в этой связи занятие пустое, во многом бессмысленное.

Наконец, в-третьих, ранее приводились суждения специалистов в области международного права, согласно которым нормы международного договора межгосударственного характера, ратифицированного страной-участником конвенции, либо приобретают свойства непосредственно конституционных норм, выступая, как составная часть самой конституции[34], либо имеют приоритет над нормами конституции[35].

При достоверности и публичном признании этих суждений мы уже наблюдаем рождение новой звезды-доминанты, которая наряду с другими «светилами» парит над внутренней системой источников российского права, доминируя по отношению к ней, но непонятно как коррелируя свои эманации[36] с другими звездами доминантами, вращающимися на примерно тех же «небесных» орбитах.  

Весомую лепту в необходимое понимание роли и «места» этой формы выражения права в системе его нормативных источников внес, в свое время, и Конституционный Суд РФ. Программными, как известно, оказались позиции Председателя Конституционного Суда РФ В.Д. Зорькина. По сути последних были впервые институционально оформлены публичные подходы Российской Федерации по вопросам соотношения наднациональных и национальных юридических институтов[37]. Исходным посылом, поставленным на обсуждение, стал тезис о праве ЕСПЧ указывать суверенному государству на необходимость внесения изменений в национальное законодательство. В итоге, был констатирован вывод о том, что поставленная проблема должна решаться исключительно через призму Конституции РФ. В силу указанного рекомендации ЕСПЧ по внесению изменений в ранее признанные конституционными нормы apriori не допускается. Иной подход приведет к нарушению государственного суверенитета России, ее национальных интересов и безопасности; между тем, именно последние определяют «…предел уступчивости».

Уполномоченным защитником указанных интересов, естественно, выступает Конституционный Суд РФ, как орган государства наиболее полно и правильно понимающий потребности российского общества. В данной связи сомнения в конституционности норм ратифицированного международного договора (в т. ч. в его истолковании ЕСПЧ) разрешаются исключительно высшим органом конституционного правосудия Российской Федерации. Соответственно, если Суд признает нормы международного договора либо акты ЕСПЧ (…составной его части) не соответствующими Конституции РФ (в ее истолковании непосредственно Конституционным Судом!), он вправе запретить исполнение или применение этого договора (акта ЕСПЧ) всеми органам российского государства в интересах суверенитета и безопасности последнего либо единственно правильно понятых потребностей российского общества[38].

Мы конвенционально не будем апеллировать к основным моментам известной дискуссии, в рамках которой были исчерпывающе высказаны аргументы «pro et contra» относительно правомерности полномочий Конституционного Суда РФ к проверке ратифицированного международного договора. Не будем также избирательно комментировать ту или иную систему итоговых выводов, сформулированных по ее итогам, т. к. считаем, что более рационально обратиться непосредственно к оригиналам данных суждений[39], а не к их субъективным интерпретациям. Каждый вправе самостоятельно оценить аргументы и разделить или отвергнуть позиции одной из сторон. В данной связи, применительно к предмету исследования озвучим  лишь субъективный тезис о том, что вряд ли приемлемо и оправданно, когда в той или иной национальной системе звезды-доминанты «гаснут» и «зажигаются» исключительно по субъективному усмотрению даже такого авторитетного органа как Конституционный Суд РФ[40].

 

Практически в каждом учебном издании при рассмотрении темы «…источники российского уголовно-процессуального права» в той или иной мере есть апелляции к этой форме выражения российского права. Единства в подходах, естественно, нет. Как следствие, в одних изданиях озвучены лишь констатации об особой роли Конституционного Суда РФ в приведении российского уголовно-процессуального законодательства в соответствие с Конституцией РФ. При этом, правда, правовая суть указанных актов, их «место» в иерархии нормативных источников, способ правового воздействия на  уголовно-процессуальное право России, как правило, не раскрываются в принципе[41].

Другие исследователи, напротив, признают за этими актами роль источника исследуемой отрасли российского права, отмечая, к примеру, что постановления этого органа – суть «судебные прецеденты, …т.е. обоснованные в судебных решениях новые правовые нормы, обязательные в дальнейшем для применения»[42]. Насколько оправдано считать аналогичными нормами-прецедентами правовые позиции высшего органа конституционного правосудия, сформированные в определениях с «положительным содержанием», авторы конвенционально умалчивают.  Последнее, безусловно, субъективное право того или иного исследователя, однако в настоящее время в наличии несколько сотен подобных определений «…с положительным» содержанием, правовые позиции которых кардинально меняют суть не только отдельных уголовно-процессуальных норм, и но и целых уголовно-процессуальных институтов.

Третьи, вообще не считают необходимым апеллировать к сути и юридической силе указанных актов, видимо, в принципе не рассматривая их в качестве потенциальных источников (форм выражения) российского уголовно-процессуального права[43].

Любопытно и то, что в позициях большинства исследователей акты конституционного правосудия либо замыкают иерархию федеральных источников российского уголовно-процессуального права, либо в принципе вынесены за рамки указанной иерархии, как внесистемный, но все же очень значимый, «фактор»[44].  В последнем случае вопросы о конкуренции однородных правовых предписаний и надлежащем «месте» этой формы выражения права в иерархии национальных нормативных источников, тем более о доминанте, – естественно, не обсуждаются.

Во многом причины указанного в практически полном отсутствии правовой определенности в понимании: юридической сути указанных актов; правовом значении итоговых постановлений и определений Конституционного Суда РФ; сути и юридическом значении правовых позиций суда, изложенных в описательно-мотивировочной части решения и в его резолютивной части; о надлежащем (легальном) предмете проверки и оценки Суда; механизма устранения явных коллизий в правовых позициях высшего органа конституционного правосудия по одному и тому же вопросу, когда однородные акты конституционного толкования формируют принципиально различное понимание норм Конституции РФ в различные временные периоды; об обязательности указанных актов для российского законодателя, органов власти судебной, иных правоприменителей.

В издании 2011 г. нами[45], отчасти, приводилась палитра суждений и мнений относительно правовой природы указанных актов, которые одновременно характеризуются и как судебные прецеденты[46], и как правовые констатации или правовые обыкновения, и как решения преюдициального плана[47], и как правовые презумпции. Указывались так же подходык синергетическому объединению указанных свойств в едином и «операциональном» понятии[48]. Подчеркивалось и то, что в российской доктрине все чаще озвучиваются константы о том, что по своей юридической сути акты конституционного правосудия – суть нормативные акты (акты правотворчества, легальные нормы)[49]. 

Конвенционально признавая правомерность и практическую ценность именно последних суждений, мы также характеризовали акты конституционного правосудия как непосредственно нормы российского уголовно-процессуального права; как нормы, кардинально меняющие сущность и содержание предписаний собственно уголовно-процессуального законодательства, закладывающие основы иного строя процесса, его иных исходных начал. Столь же конвенционально отстаивался тезис о юридической силе указанных норм, как актов федерального уровня, «место» которых, безусловно, во внутренней системе источников (форм выражения права), но примерно на уровне/иерархии федеральных законов.

Однако со временем сформировалось убеждение, что эволюционно развиваются не только наука, государство, общество, но и представление отдельных субъектов о своей роли в системе публичных координат. Применительно к сути актов конституционного правосудия указанное все более объективировалось в расширении надлежащего предмета конституционной проверки и обосновании особого места актов высшего конституционного правосудия в системе российского права.

Именно в первом аспекте Конституционный Суд РФ в свое время изыскал, как утверждалось, легальные в целом возможности для «обхода» нормативных предписаний п. 5 ст. 125 Конституции РФ. В итоге, было обосновано право этого органа к проверке тех нормативных правовых актов, конституционность которых была поставлена под сомнение: (1) жалобами граждан на нарушение их конституционных прав нормой отраслевого законодательства; или (2) запросом суда общей юрисдикции о конституционности нормативного акта, подлежащего применению (примененного) при производстве по делу. Сомнения российской уголовно-процессуальной доктрины об исходной сомнительности, как этого «права», так и реализуемого в соответствии с ним толкования в принципе не были приняты во внимание[50]. Как следствие, практика конституционного правосудия с каждым годом все «смелее» нарабатывала акты подобного толкования.

Столь же решительно были развеяны сомнения о праве Конституционного Суда РФ к проверке федеральных конституционных законов, ибо сам указанный орган исчерпывающе пояснил, что данные акты, не более чем разновидность федерального законодательства Российской Федерации; следовательно, это легальный предмет конституционной проверки[51].

Постановлением от 5 июля 2001 г. № 11-П Конституционный Суд РФ обосновал свое право к конституционной проверке постановлений Государственной Думы РФ об амнистии, т. к. по своему уровню и материально-правовому содержанию эти акты могут быть приравнены к принимаемым Государственной Думой Российской Федерации законам[52].

В Постановлении от 27 января 2004 г. № 1-П обоснована правовая позиция, по сути которой предметом аналогичной конституционной проверки могут быть постановления Правительства РФ; при условии, что имеет место нормативная связь этого подзаконного акта с федеральным законом[53].

В Определении от 4 марта 2004 г. констатировано, что на предмет конституционности по жалобам граждан могут проверяться и иные подзаконные акты, если отсутствует федеральный закон, который должен регулировать данные правоотношения[54].

В Постановлении от 14 июля 2015 г. № 21-П [55] высший орган конституционного правосудия признал за собой безусловное право к «конституционной» проверке норм ратифицированного международного договора межгосударственного характера, с правом признания его положений не обязательными и не подлежащими исполнению Российской Федерацией в виду угрозы ее безопасности, национальному суверенитету, иным особо охраняемым ценностям.

В потенции, скорее всего, восприятие и реализация предложений проф. Ю.К. Якимовича о разработке и закреплении Конституционным Судом РФ перечня общепризнанных принципов и норм международного права, в целом и в частностях соответствующего положениям Конституции РФ[56].

Неудивительно, что при подобном подходе к пониманию предела своих полномочий изначальные констатации судей высшего органа конституционного правосудия о том, что их правовые позиции, по факту, формируют конституционно-правовую доктрину относительно сути тех или иных положений Конституции РФ, которая «связывает» все иные органы государственной власти[57], со временем перестали соответствовать и уровню современного правового регулирования, и субъективно оцениваемому уровню принимаемых этим органом актов. В публичной плоскости все решительнее объективировались позиции, по сути которых акты конституционного правосудия – суть «…живое и развивающееся конституционное право»; при этом юридическая сила этих актов «превышает юридическую силу любого закона, а, следовательно, практически равна юридической силе самой Конституции» [58]; если не значительно выше[59]. Отсюда, разумеется, и надлежащее место указанных актов в правовой иерархии как, безусловно, звезды-доминанты, изначально имеющей приоритет в целом над внутренней системой источников российского права. 

Несмотря на то, что нашей стране уже приходилось иметь дело с одним «…вечно живым и развивающимся учением», по идее, можно было согласиться с последним, если бы не одно, как представляется, определяющее обстоятельство. Дело в том, что доктрина российского уголовно-процессуального права все решительнее ставит вопросы об истинности конституционного толкования в тех ситуациях, когда по одному и тому же предмету проверки, но применительно к разным временным периодам Конституционный Суд РФ являет акты конституционного правосудия с принципиально не согласующимися (прямо противоположными) правовыми позициями. Как следствие, нередко невозможно понять в какой именно период времени, в каком именно акте высший орган конституционного правосудия дал истинное толкование норм собственно Конституции РФ, а когда объективацию собственных субъективных представлений о сущем и должном в той или иной отрасли российского права[60].

 

О приоритетном значении этой группы источников в целом над внутренней системой российского уголовно-процессуального права в целом, представляется, можно не дискутировать. Как известно, ни первая, ни вторая форма выражения российского уголовно-процессуального права в принципе не претендуют на роль «звезды-доминанты» по отношению к внутренней подсистеме. Косвенно, предположим, что указанное и вряд ли будет «позволено», ибо над чем тогда доминировать ранее названным «звездам»; должна же остаться и «челядь». Как следствие, надо определиться лишь в иерархии одной формы выражения права над другой[61].  

В издании 2011 г. уже отмечалось, что закрепленный в ч. 2 ст. 7 УПК РФ приоритет кодифицированного нормативного акта над иными федеральными законами уже не является безусловным. В соответствии с позициями Конституционного Суда РФ в случае наличной коллизии между предписаниями УПК РФ и нормами иных федеральных законом правоприменители  просто обязаны проверить: (1) с каким общим или специальным предметом правового регулирования связано спорное правоотношение; (2) не содержит ли иной федеральный закон больший комплекс процессуальных гарантий для личности, чем нормы собственно УПК РФ; (3) какое из нормативных предписаний принято позднее. В итоге, только на основе конкуренции этих условий решить вопрос о приоритете в правовом регулировании либо норм УПК РФ, либо иного федерального закона[62]. Подробно анализировались также коллизии, которые возникли в уголовном процессе России в связи с посылами этого конституционного толкования.

С принятием новых федеральных законов подобные коллизии объективируются по нарастающей, что объективно констатируется доктриной российского уголовно-процессуального права и собственно правоприменителями. Причем разрешаются они не на основе предложенных конституционных  позиций, а исходя из соображений ведомственного удобства и тенденций региональной «законности». Всесторонний анализ указанного – предмет отдельной работы.

Мы же вынужденно констатируем все ту же борьбу за доминирование, но уже на несколько ином уровне, где «место под солнцем», – «плеядой звезд-доминант», – делят две «не определившиеся» формы выражения российского уголовно-процессуального права: собственно УПК РФ и иные законы федерального уровня.

С чувством глубокого удовлетворения констатируем и несколько забытую национальную мантру о том, что исключительно над нашей странной никогда не заходит «звезда по  имени Солнце»; тем более что более она точно не зайдет никогда, ибо не «Божьим промыслом», а исключительно разумением нашим над национальной системой права (во всяком случае на обозримый период – Н.К.) сформирована плеяда пяти немерцающих  звезд-доминант[63].