К.И. Бринев кандидат филологических наук, доцент, зам. директора Сибирской ассоциации лингвистов-экспертов. 
Цель статьи - критическое обсуждение положений научного исследования А.С. Александрова о субъективной теории истины с точки зрения другой науки, которое по моему скромному разумению может быть взаимополезным.

По поводу «новой теории доказательств»: старая не хуже

К.И. Бринев кандидат филологических наук, доцент, зам. директора Сибирской ассоциации лингвистов-экспертов

Этот пассаж я решился написать по нескольким причинам. Первая из них субъективная – профессор Александров не так давно написал отзыв на автореферат моей диссертации, где высказал сомнение в развиваемом там принципе объективной истины, с обоснованием этого сомнения я тогда был полностью не согласен, не согласен с ним я и теперь. Вторая причина опять субъективная – это мое личное неприятие когнитивизма, неприятие вследствие того, что в лингвистике он стал некритически оцениваемой модой. Сразу скажу, что я не приемлю его не тотально, но лишь в определенной его части – а именно в том, что он развивает субъективную теорию истины и слишком много придает значения названиям, а не фактам. Неприятие объективной теории истины в когнитивизме (по крайней мере, лингвистическом его варианте) доходит иногда до того, что теория объективной истины объявляется там (в когнитивизме) чуть ли не вредной и разлагающей умы. С другой стороны, когнитивизм последовательно смешивает факты и решения из чего я заключаю, что у его представителей какие-то в корне отличные от классического представления об истине. Прочитав статью Александра Сергеевича «Новая теория доказательств» http://www.iuaj.net/node/406, я убедился, что сила этой концепции воистину не знает границ, и субъективизм, который в ней заложен, неслучаен, потому как, попав на почву другой науки (в данном случае – юриспруденции) имеет тот же результат. Хочу сразу разочаровать «поклонников» профессора Александрова – оскорблений в его адрес не будет, весь предыдущий пафос (кстати, в лингвистике я точно буду в меньшинстве) направлен именно против некритического восприятия идей когнитивизма, который имеет сейчас большой вес в гуманитарных науках и это менее всего, насколько я знаю, касается юриспруденции. Цель статьи же – критическое обсуждение положений научного исследования А.С. Александрова с точки зрения другой науки, которое по моему скромному разумению может быть взаимополезным.

Начну обсуждение с того, что бесспорным достоинством когнитивизма (и этот принцип является основополагающим для статьи профессора Александрова) является подчеркивание активности субъекта в процессах познания, субъект – это не бадья (модель небадейного познания разработана К. Поппером и в его концепции совместима с объективной истиной), в которую вливается информация, что имеет место в классической теории отражения. Субъект избирателен и активен в познании у него есть предрасположенности и ожидания, особенно, наверное, на генетическом уровне. Это так, но отсюда ничего не следует относительно оценки концепции объективной истины – субъект способен ошибаться и это говорит, что его ожидания могут быть неверными или ложными. А если это так, то мы имеем идею соответствия ожиданий и действительности, а если у нас есть язык, на котором можно выразить ожидания, то и идею соответствия высказываний действительности, другими словами – идею объективной истины. В статье особо подчеркнут момент активности, но забыт, по-моему, момент соответствия, что в принципе характерно для когнитивных работ.

Следующий принципиальный момент, который присущ когнитивизму – неразличение фактов и решений по поводу фактов. И этот уровень представлен в работе: в статье смешиваются два сорта явлений: факты и решения по поводу фактов, отсюда и недоверие автора к объективной теории истины. Из текста статьи вытекает, что решения могут быть истинными или неистинными, а категория смысла становится очень важной, однако решения не имеют никакого отношения к истине, лучше было бы сказать к идее соответствия предложений фактам, равно как и категория смысла не фактическая, но ценностная категория. В данном случае происходит обычное для гуманитарного знания неразличение истины и Истины, забегая вперед, отмечу, что Истины не существует и не существует истинного решения. Мы можем строить дескриптивные теории и отвечать на вопрос: почему было принято то или иное решение, но не можем установить, истинным ли оно было или нет. Различение фактов и решений или в другом аспекте ценностей принципиально – монизм в этой области ведет к авторитаризму, само понятие «истинное решение» и стоящая за ним теория авторитарны, так как создаются все условия для авторитарного способа определения истинности решения.  

Разница между фактами и решениями может быть хорошо прояснена на примере правовой нормы или вообще нормы как определенного типа высказываний.

Целью правовой нормы не является дескриптивное описание какого-то явления, но конвенция (=решение) о линиях поведения относительно каких-либо фактов. Это вытекает из того, что высказывания права – это директивы, которые не могут быть истинными или ложными (я утверждаю это именно как лингвист, исходя из языковых параметров высказываний норм, но думаю, что юристы оценивают это также). Когда говорят, что нельзя воровать, то не описывают какое-то реальное положение дел, но предписывают определенную форму поведения, в частности, линию поведения с отсутствием воровства. Слово «угроза», например, в праве замещает следующую совокупность фактов: Х угрожает У-ку и у У-ка имеются основания опасаться осуществления угрозы, независимо от того собирался ли Х привести угрозу в исполнение и содержит решение «Эта совокупность фактов является недопустимой». Таким образом, Х угрожает У-ку и у У-ка имеются основания опасаться осуществления угрозы, независимо от того собирался ли Х привести угрозу в исполнение не является истинным или неистинным определением угрозы, не является сущностью угрозы с юридической точки зрения, а является решением о том, какая совокупность фактов будет запрещена правовой нормой, а какая допустимой. Так как это решение, и оно не может быть истинным или ложным, то у нас появляется возможность произвольного выбора фактов, которые могут быть запрещены или разрешены, так, возможна переформулировка этой нормы, когда недопустимой будет ситуация, когда Х угрожает У-ку и у У-ка имеются основания опасаться осуществления угрозы, и Х собирался привести угрозу в исполнение, вполне возможна и ситуация, которая покажется абсурдной: мы можем считать недопустимой следующую комбинацию фактов: Х угрожает У-ку и у У-ка имеются основания опасаться осуществления угрозы, и только тогда, когда Х не собирался привести угрозу в исполнение. Ничего кроме решения в описанной ситуации нет, еще раз подчеркнем, что это не поиск истинного определения слова угроза, к истинности эта ситуация не имеет практически никакого отношения.

Из сказанного, на мой взгляд, вытекает одно важное следствие: правовая норма – это решение о линиях поведения, но не указание на истинные или неистинные явления, а формулировка того, какие совокупности фактов будут считаться запрещенными, а какие разрешенными. Принцип объективной истины (истины как соответствия) сохраняет свое значение для установления этой самой совокупность фактов, которая запрещена / разрешена правовой нормой. Те факты, которые предполагаются составом преступления (=конвенцией о том, какие факты должны иметь место, для квалификации ситуации как запрещенного уголовным законом преступного деяния) должны оцениваться (наверное, и оцениваются) именно с точки зрения теории объективной истины или истины как соответствия предложений фактам. С точки зрения этой теории предложение «Иванов является автором текста» истинно тогда и только тогда, когда Иванов является автором текста, а предложение «Петров выстрелил в Иванова» истинно, года петров выстрелил в Иванова (формулировка предиката «истинно» А. Тарского).

Вероятно, словосочетание «объективная истина» вызывает некое неприятие из-за слова «объективный», которое в массовом сознании смешалось со словом «окончательный», согласно этой теории объективная истина – это окончательное предложение, в котором заключена сущность мира (вспоминается пример расселовского героя, которому, когда он нюхал какой-то газ, открывалась истинная сущность всего в предложении «Все пахнет нефтью»), но это достаточно спорная теория. Любая теория, которая более или менее точно что-то описывает – потенциально опровержимая теория, а значит не окончательная.

В статье же развивается другой тип теорий истинности, так называемая когерентная и прагматическая теории истины. Остановимся на анализе этих теорий более подробно.

Безусловно, что наши знания должны быть согласованы, это ценность, а не факт, вопрос о том, согласованы ли наши знания – отдельный вопрос и думаю, что ответ в большем числе случаев как раз будет отрицательным (Предположу, что знания, и концепции, которые развивает сам Александр Сергеевич, насколько я понимаю, как раз не согласованы в каком-то смысле с юридической традицией, и его коллегам иногда даже приходиться подниматься до оскорблений в его адрес. Чего не сделаешь ради защиты своей веры! Но из этого, по-моему, ничего не следует как в отношении традиции, так и в отношении знания представленного в статье) Еще раз подчеркну, что это ценность, можно отстаивать и другую: «Плевать, пусть пока так останется», что, вероятно, имеет место в диссертациях (кстати, вот и пример прагматической истины). Отмечу, что под согласованностью я здесь понимаю непротиворечивость, если в статье под этим словом понимается нечто другое, например, взаимосвязанность и цельность, то такую ценность, по-моему, нет необходимости защищать, так как связанность и цельность ради связанности и цельности бесплодны и способны породить массу красивых метафизических теорий, которые исчерпываются метафорами или аналогиями и не могут никогда быть опровергнуты опытом, то есть эмпирическими высказываниями (такую теорию мне напоминают замечания автора статьи о «когнитивных цензорах»). Почему, надо защищать концепцию непротиворечивости? Потому что согласно закону противоречия мы знаем, что из противоречивых высказываний одно непременно ложное, а мы не хотим допускать ложь в свои описания, на это указал А. Тарский. А это уже корреспондентная теория истины с идеей соответствия. Несколько слов надо сказать и о прагматической теории: на мой взгляд, в фундаментальной науке есть масса бесполезного знания, знание которое не может быть применимо в настоящий момент времени, а может быть, никогда, но знания, которое направлено на решение реальных дескриптивных проблем (проблем, связанных с поиском утверждений, соответствующим фактам), по-моему, это не лишнее знание, более того, возможны знания, которые были направлены на поиск истины и только впоследствии имевшие применение, но сначала они были никак не связаны с полезностью. Можно, конечно, сказать, что эти знания тоже полезны, но тогда слово «полезность» теряет всякий смысл, и нет предмета для обсуждения. Есть и такая закономерность, знание о соответствии достаточно часто используется в прагматических целях. Из этого, на мой взгляд, вытекает одно следствие – теория соответствия или объективной (коррреспондентной) истины – это более сильная и более глубокая (не  в оценочном смысле слова «глубокий», а в смысле богатства следствий из нее вытекающих) теория, которая содержит в себе части обсуждаемых теорий, тогда как они ее не содержат. Последнее что необходимо сказать: когерентная теория способна влечь догматическое знание. Для этой теории всегда будет оставаться неразрешимым вопрос, что, с чем и на каком основании согласовывать? С точки зрения теории когерентности, насколько я знаю, можно согласовать (не в логическом смысле слова) все факты с учением православной церкви. Приведу более корректный пример: обнаружен факт, который противоречит ранее принятой теории, можно согласовать эту ситуацию следующим образом: сделать вид, что этого факта не существует или объявить его несущественным (что, кстати, практикуется). Зачем отказываться от ранее так хорошо между собой согласованного знания? Думаю, пересмотр нашего знания и в этом случае зависит от принятой нами (сознательно ли или бессознательно) теории соответствия.

Если мы перейдем от фактов к решениям, то теория согласованности решений может быть эффективной, но эта ситуация не имеет отношения к истине или к нашему знанию: мы просто должны принять еще одно решение, что каждое судебное решение должно согласовываться с правовой нормой (кстати, такое решение принято, но факты насколько, я понимаю иногда говорят об обратном). Перенесение же теории согласованности из области фактов в область решения абстрактно, без введения такого решения, способно влечь избирательность в решениях и появлении так называемых исключений: согласовать можно что угодно, если очень хотеть согласовать, пример находим в другой статье А.С. Александрова http://www.iuaj.net/node/350 (хорошим или плохим согласованием это будет – другой вопрос). Потом обязательно выделится тот, кто лучше других умеет согласовывать. Предположим следующую ситуацию: при разрешении дела судья согласовал свое решение с правовой нормой лучше, чем Пленум Верховного суда РФ, встает вопрос: «Какова вероятность того, что при рассмотрения дела в кассационной инстанции, решение данного судьи оставят без изменений?»

В статье большое место занимает сюжет о нарративе и судебной драме. Не буду на нем подробно останавливаться, потому что, на мой взгляд, данные положения не более чем метафора, в которой опять переплетаются факты и ценности (это впечатление, не более того, в настоящее время я не способен аргументировать свои тезисы). Однако на уровне авторской позиции сюжет о нарративе в статье рассматривается описательно (дескриптивно) в том смысле, что автор полагает соответствие действительности высказываний статьи с реальным положением дел в судопроизводстве. Мне неизвестно, как в этом отношении обстоят дела в судах в настоящее время, но если говорить о ценностях, то, думаю, более принципиальная ценность заключалась бы в том, что необходимо строить модель доказывания фактов (и только фактов) по принципу: лучшее доказательство – это то, которое в меньшей степени зависит от слов, от  нарратива и от риторики.

В заключение же хотелось бы обсудить следующий фрагмент работы: «Картирование мозга показывает: мозг принимает решение примерно за 30 секунд до того, как вы об этом узнаете, а решение принимается задолго до того как начинается его обсуждение. В нейронной системе свободы нет. То есть подтверждается тезис о своего рода бессубъектности. Свобода воли – иллюзия. Она не является причиной наших действий, но сопутствует им. Так что надо пересмотреть такие понятия, как «внутреннее убеждение», «свобода оценки доказательств», «доказательство» и другие базовые положения доказательственного права, связанные с классическими представлениями о субъекте, о «внешней реальности», о критериях достоверности знания».

В статье развивается тезис о том, что свобода воли не более чем иллюзия. Этот тезис можно понимать в сильном и умеренном смысле. Сразу отмечу, что не могу разделить его сильную трактовку, могу принять лишь более умеренную, но как раз умеренная совестима с внутренним убеждением и наличием свободы воли (предполагаю, что эту статью я написал на основе своего внутреннего убеждения и по доброй воле). В сильном варианте этот тезис можно трактовать как детерминизм, при котором любое случайное трактуется не как нарушение регулярности, а как недостаток нашего знания. Следствия этого вида детерминизма хорошо описаны К. Поппером, приведу большую выдержку из его работы. «Если физический детерминизм прав, то даже совершенно глухой и никогда не слышавший музыки физик в состоянии написать все симфонии и концерты Моцарта или Бетховена очень простым способом — изучив в точности физическое состояние их тел и предсказав, где бы они расположили свои черные знаки на линованной нотной бумаге. Более того, наш глухой физик мог бы сделать и большее: изучив тела Моцарта или Бетховена с достаточной тщательностью, он смог бы написать произведения, которые ни Моцартом, ни Бетховеном никогда не были написаны, но которые они написали бы, если бы некоторые внешние обстоятельства их жизни сложились по-другому, скажем, если бы они съели барашка, а не цыпленка или выпили чаю вместо кофе. И наш глухой физик, получи он достаточно знаний о чисто физических условиях описанных ситуаций, оказался бы способным на все это. При этом ему совсем не нужно было бы хоть что-нибудь знать о теории музыки, но тем не менее он смог бы предсказать ответы Моцарта или Бетховена на экзаменах, если бы им задали вопросы по теории контрапункта». Я не готов признавать эти следствия.

Возможна более умеренная трактовка, и, я думаю, что именно она реализуется в статье (на это указывается концепция внутренних цензоров), но как я уже говорил, она совместима с возможностью принятия решения на основе внутреннего убеждения. Безусловно, что у человека присутствует определенная предрасположенность к реакциям на события: мы всегда ожидаем, что произойдет то-то и то-то, но факт, что мы можем ошибаться в наших ожиданиях и критически относится к нашим действиям и под воздействием критической установки корректировать наше будущее поведение. Критическая установка в данном случае самый важный момент: попытка критически отнестись ко всем данным – это ценность, которую необходимо защищать. Эта ценность, по-моему, совсем неразвита в гуманитарной науке, нормальная критика воспринимается не иначе как оскорбление, но она часто и превращается в оскорбление: стоит только написать что-то, что направлено на священные догматы науки… Я думаю, автор знает, что происходит далее. Возвращаясь непосредственно к сюжету сообщения, скажу, что именно критика и критическая установка способны обеспечить принятие решений на основе внутреннего убеждения.

Еще раз отмечу, что я благодарен Александру Сергеевичу за предоставленную возможность нормального критического обсуждения научных проблем. Юриспруденция в последнее время (а именно с появлением юридической лингвистики) многое дала лингвистической науке, отмечу, что огромная заслуга в этом принадлежит именно А.С. Александрову, его статьи и монографии, посвященные проблемам на стыке языка и права, стимулировали развитие нашей отрасли. Смею надеяться, что и лингвистика будет способна оказать когда-нибудь обратное влияние.