Посмотреть на Яндекс.Фотках

Смирнов Александр Витальевич, доктор юридических наук, профессор, советник Конституционного Суда Российской Федерации

2050 ГОД: ПОСТСОСТЯЗАТЕЛЬНЫЙ ПРОЦЕСС?

Каким будет судопроизводство через полвека (цифра, конечно, условна, и нас интересует вся вторая половина XXI столетия, а может и часть века XXII)? Условия моего выступления в этом вопросе выгоднее, чем у всех остальных докладчиков, ибо, увы, в силу естественных причин значительной части присутствующих не дано проверить, каким будет процесс через полвека. Поэтому докладчик может чувствовать себя достаточно свободно. Впрочем,  у нас есть и преимущество перед теми в этом зале (а есть и такие!), кто увидит грядущее воочию — ведь перед ними будет лишь одна сбывшаяся картина (причем вовсе не обязательно та, которую всем нам хотелось бы видеть), в то время как нам пока доступен для обозрения целый “Лувр“! Правда, все это лишь фантазии, но какой-то из них, вероятно, уже предначертано стать реальностью, ведь, где еще может скрываться будущее, кроме как в прошлом и настоящем?   

А настоящее таково: на звание вершины эволюции судопроизводства претендует состязательный тип уголовного процесса. Действительно, что может быть лучше полного равенства в споре, а также беспристрастного и объективного суда? Только здесь индивид может на равных противостоять государству-Левиафану. По сути, все основные международно-правовые акты о суде исходят именно из принципов состязательной процессуальной модели (Международный Пакт о политических и гражданских правах, Европейская конвенция о защите прав человека и основных свобод и др.). Все развернувшиеся в мире реформы уголовного судопроизводства (например, в таких странах как Германия, Испания, Италия, Россия, Финляндия, Франция и др.), начиная с 60-х годов прошлого века, объективно были нацелены на состязательную доработку уголовного процесса, прежде всего, его  подготовительных стадий, где традиционно наиболее сильны были инквизиционные атавизмы. Причем процесс состязательного переустройства уголовного судопроизводства еще не завершен; по-видимому, он будет основным содержанием перемен в этой сфере на протяжении, как минимум, первой половины нынешнего, XXI века.

Но всегда ли процесс разрешения уголовно-правовых конфликтов будет носить именно такой характер? Иначе говоря, вечен ли состязательный процесс, или на смену ему придет другой, постсостязательный судебный порядок? Ведь если история и учит нас чему-то, то только тому, что в этом мире ничего неизменного нет.

Очевидно, что на данный момент состязательность как ничто иное отражает характер индустриальной цивилизации, предпринимательского общества и демократического государства, дух свободной конкуренции и противоборства, где каждому предоставлен шанс, в том числе и в судебной борьбе с самим государством.

Зададимся, однако, вопросом, почему стиль отношений личности и государства имеет в современном мире явно недоброжелательный и даже комбатантный характер? Почему между ними поощряется законом “маленькая война”, в которой государство ”охотник, а обвиняемый — ”дичь”? Как писал А.И. Герцен, имя которого носит этот университет, в таком процессе «прокурор, как ловкий тореадор, унижен и оскорблен, если травимый зверь уцелел». Но «если есть Бог, то откуда зло? Коль скоро государство находится в  гармонии с обществом, то зачем же тогда вооружать против него гражданина целым арсеналом состязательных прав? Ответ может быть и таким — на самом деле гражданское общество все еще опасается государства, не доверяет ему до конца и потому рассматривает уголовный процесс как гарантию защиты своих прав против административного произвола.

— Нонсенс — скажете вы мне, — Зачем же гражданам держать под подозрением собственное государство?

— Затем — отвечу я — что до сих пор любое, даже самое цивилизованное государство, будучи формой решения общих дел, одновременно служит и точкой приложения  некоего скрытого корпоративного интереса! Чей же групповой интерес оно попутно преследует? Если принять элитистскую парадигму (Л.Филд и Дж. Хигли), считающую выделение привилегированной социальной элиты в качестве субъекта социального управления  законом общественного процесса, его нормативом, то упомянутый корпоративный интерес государства есть интерес такой элиты, или политического класса.

— Ну и что? — спросят меня. Что плохого в том, что нами правит элита? Не бомжи ведь и не клошары. Элита — это лучшие люди, “соль соли земли“!

Однако беда в том, что фактически главный критерий отбора этих “лучших людей“ во все времена и у всех народов был пока что — хотя и в различных пропорциях и формах — только один — «власть-собственность», а это вовсе не гарантия того, что «ум, честь и совесть» первенствуют в деятельности государства, которое, тем не менее, все равно необходимо. Интересно в этом отношении мнение известного французского философа Поля Рекëра: “Полагаясь на государство, я как бы заключаю пари. Смысл этого пари в том, что государство в целом — несмотря на зловредность стоящих у власти индивидов — служит делу добра”[1]. Ощущая эту опасную двойственность, возникшее гражданское общество пытается, по-возможности, оградить себя от этого необходимого “зла” — чиновничьей когорты — выборами, свободой прессы, а также состязательностью процесса и судом присяжных.

Но отмеченное политическое противоречие государства и гражданского общества не единственная объективная причина сохранения состязательности в судопроизводстве. Последняя питаема и чисто гносеологическими причинами: до тех пор, пока масса преступлений совершается в условиях неочевидности, пока необходим сложный процесс доказывания виновности, будет существовать запирательство обвиняемых, а значит, и спор сторон. Чем не почва для состязательности процесса? 

А если две названые причины — политическая и гносеологическая — отпадут, будет ли нужда в состязательном судопроизводстве?  Известно, что многие социальные явления развиваются как бы по спирали, приходя в определенной точке к воспроизведению черт низшей фазы, хотя и на качественно высшем уровне. Вспомним, что на самых ранних этапах своего существования уголовный процесс в раннеземледельческих обществах, непосредственно выраставших из родоплеменного строя, имел характер некоего общинного дознания. Судом здесь обычно являлось собрание всех членов общины либо особых представителей (народное собрание, коллегии старейшин, жрецов и т. д.). Уголовное преследование начиналось без какого-либо формального обвинения — поводом для него служило общественное мнение по поводу совершенного преступления. Обвинитель отсутствовал, ибо почти все преступления внутри небольшого замкнутого полиса быстро становились известны всем, то есть были практически очевидны. По той же причине, как правило, не являлось нужды в доказательствах и доказывании вины, а судопроизводство сводилось, главным образом, к решению вопроса, какую меру воздействия следует применить, какое наказание назначить виновному.  Подобный же способ решения конфликтов обычно стихийно возникает и там, где некая группа людей неожиданно оказывается в экстремальных условиях, будучи надолго изолирована от цивилизации (яркий пример подобной “робинзонады“ дает известный телесериал «Потерянные»). Почему же возможен такой архаический процесс, начисто лишенный состязательного характера? Потому, что, во-первых, еще не сформировалось политическое противостояние между управляющими и управляемыми, а во-вторых, обстоятельства дела, как правило, являлись достаточно очевидными.

Сейчас много говорят, что в мире идет становление так называемой информационной, или постиндустриальной цивилизации, основной отличительный признак которой состоит, по сути, в ином принципе формирования социальной элиты. Развитие, как предполагается, будет происходить здесь не за счет перераспределения элитой в свою пользу общественного продукта (интеллектуальная элита в этом более не нуждается, так как она-то и есть теперь непосредственный производитель основных общественных благ), а в результате тотального использования науки, знаний. Собственность приобретает интеллектуальную и инновационную природу – она создается в первую очередь силой интеллекта и от распределения среди многих индивидов не уменьшается, как раньше, а, напротив, растет и приумножается. В итоге, социальные мембраны, обычно разделяющие элиту и демос, в информационном обществе не просто становятся проницаемыми – они просто снимаются, а общество становится открытым. Вместо социальных перегородок роль фактора, структурирующего социум, на новом витке развития вновь, как и в древние времена,  начинают выполнять естественные, антропологические — природные, в первую очередь, интеллектуальные способности индивидов. То есть политическая власть становится меритократией, а элитарная парадигма политического развития, будучи в известном смысле вызовом демократии, замещается эгалитарной. Это дает нам одно очень важное следствие — в результате исчезают и предпосылки для противостояния государства и гражданского общества. Отличительной особенностью нового государственного порядка явится то, что интересы отдельных индивидов больше не будут приноситься в жертву публичным интересам социальной целостности, на поддержания которой будут брошены иные, в первую очередь, интеллектуальные ресурсы. Если согласиться с Полем Рикëром, что “государство есть противоречие рациональности и силы” и сочетает в себе образ зверя – “принцип Иоанна Богослова” и образ права – “принцип апостола Павла”,[2] то можно сказать, что будущее, несомненно, за Павлом, то есть за рациональность и правом. Открытое информационное общество, не имеющее необходимости содержать политэкономическую элиту, — это предел и вершина идеи государства. Хотя социальное администрирование останется и здесь, оно впервые приобретет черты буквально правового государства: общество, как в Книге судей, будет управляться в основном с помощью информационного ресурса — права, посредством законов и обслуживающей эти законы юстиции, которая при этом должна будет стать иной. Конечно, современный мир пока далеко не достиг еще нарисованного идеала, однако его предчувствие уже, что называется, “носится в воздухе” (можно вспомнить быстрое возникновение крупнейших финансовых состояний в сфере IT-технологий, развившийся после Второй мировой войны культ прав человека, невиданное ранее укрепление социальной и политической толерантности).

С другой стороны, нельзя не заметить, как в геометрической прогрессии идет развитии информационных технологий, и можно предположить, что через полвека в распоряжении криминалистов появятся такие возможности профилактики и расследования правонарушений, которые сделают “явным в свете все, что сказано во тьме”, то есть большая часть преступлений может перейти в разряд очевидных.. Так, например, не исключено, что появится такая отрасль знаний, как криминалистическая телеметрия, основанная на дистанционных исследованиях биологических процессов и измерениях биологических показателей человека, а также измерениях и передаче данных о передвижениях конкретных людей и других объектов с космических спутников (характерный пример, известное дело О. Джей Симпсона, знаменитого американского футболиста и актёра, обвиненного в убийстве своей бывшей жены Николь Браун Симпсон, по которому России готова была передать американской стороне спутниковые фотографии, где отчетливо были запечатлены передвижения белоснежного «Форда-Бронко», на котором обвиняемый ездил в ту роковую ночь. К сожалению, американский суд отказался их принять, хотя, говорят, что эти снимки могли стать едва ли не главной уликой по делу). 

Если все это, действительно, станет реальностью, нужна ли нам будет “судебная война”? Рискну предположить, что нет. Вместо комбатантного состязания в суды придет дискурс, то есть выработка решений в результате взаимного сканирования и учета мнений. Задача публичного обвинителя при дискурсивном подходе будет состоять не в стигматизации правонарушителя, не в том, чтобы добиться его осуждения, ”хотя бы рухнул мир”. Обвинителя в первую очередь должны будут беспокоить справедливость, установление истины, соблюдение прав личности и ресоциализация виновного. Непривлечение к уголовной ответственности того, кто невиновен, кто способен иначе загладить свою вину, примирение и прощение сторонами друг друга — столь же ценный и желанный для публичного обвинителя результат, как и осуждение действительно заслуживающего наказания. Обвинитель не перестанет быть обвинителем, но само обвинение из преследования обвиняемого станет формой общественной озабоченности, ”радения о вине”. Другими словами, в новом процессе обвинение перестанет быть уголовным преследованием.

Свидетельством изменения роли судопроизводства уже сейчас является переход при возбуждении уголовного преследования от принципа официальности (обязательности публичного преследования в каждом случае совершения уголовно наказуемого деяния) к принципу общественной целесообразности. Публичный орган не обязан возбуждать преследование правонарушителя, если считает, что это не рационально, противоречит общественным интересам и не способствует ресоциализации правонарушителя.

Все более популярной становится также идея деформализации предварительного расследования, когда оно целиком ведется не официальным, а официозным образом (иногда это называют также термином “полицейское расследование“, либо ”полицейское или прокурорское дознание”), то есть без применения каких-либо принудительных мер и соответственно без формирования в ходе его судебных доказательств, но зато с минимальными  формальностями. Заканчивается такое расследование, если необходимо, — задержанием подозреваемого — и возбуждением публичного обвинения, после чего только возможно собственно судопроизводство — судебные процедуры подготовительного характера (легализация доказательств в качестве судебных, предъявление обвинения, применение мер пресечения), а затем и рассмотрение дела судом по существу. Современное предварительное расследование, или следствие, на континенте — под влиянием французского юридического гения, —   если не ошибаюсь, со времен ордонанса 1539 г. Франциска I и Большого уголовного ордонанса Людовика XIV 1670 года традиционно считается частью судопроизводства, что оправдывает длительные сроки ареста и отягощает процесс бумажной волокитой. Смысл превращения расследования в официозное дознание состоит в минимизации ограничений неотъемлемых прав личности на свободу, неприкосновенность жилища, частной жизни, с одной стороны, и повышении гибкости и оперативности действий в порядке расследования — с другой. Одним из результатов подобного преобразования, по-видимому, явится возможность для более строгого соблюдения принципа срочности судебной защиты, например, путем повсеместного перехода к уже известному в ряде государств правилу, которое условно можно назвать ”принципом ста дней”, когда рассмотрение дела по существу должно начаться не позднее определенного законом, приемлемого срока, исчисляемого с момента задержания подозреваемого. Другим результатом можно считать перспективу развития так называемого параллельного или адвокатского расследования. Идеи такого преобразования расследования, впрочем, как и целесообразности при возбуждении уголовного преследования, одинаково легко укладываются в парадигму как состязательного, так и постсостязательного процесса, ибо максимально обеспечивает личную свободу и рациональность производства.

Наконец, нельзя пройти мимо весьма популярных уже теперь идей восстановительного правосудия. Надо признать, что, ставя во главе угла ресоциализацию правонарушителя и восстановление общественного ”мира”, они плохо согласуются с классическим принципом состязательности процесса. Вместе с тем, их никак нельзя назвать и возвратом к инквизиционной модели. На мой взгляд, это первый действительный росток нового, дискурсивного постсостязательного порядка разрешения дел, так сказать, в его ”чистой” форме. Однако в то же время следует предостеречь сторонников восстановительного правосудия против слишком быстрого его внедрения на практике, без учета конкретной реальности, тех социальных и политических условий для перехода к постсостязательности, о которых говорилось выше. Иначе на деле при отходе от состязательной парадигмы может возникнуть опасность преждевременного разоружения обвиняемого лица в его борьбе с фактически недружественными ему силами, лишение его необходимых процессуальных средств для защиты своих прав под предлогом деформализации процесса (на мой взгляд, это уже сейчас происходит в России при попытках безоглядного внедрения ювенальной юстиции).

Тем не менее, будущее, без сомнения, за восстановительным правосудием. Можно предположить, что под влиянием его идей судебное разбирательство уголовных дел из процедуры, которая, по существу, является отражением ветхозаветного принципа талиона — возмездия, равного по силе преступлению, со временем преобразится в дискурсивный процесс выработки взаимоприемлемого для всех способа дальнейших, иногда долговременных действий, своего рода ”дорожной карты” обращения с правонарушителем и потерпевшим, а также их взаимодействия, которая с наименьшими потерями ведет к восстановлению общественного мира и предупреждению преступлений. Возможно, это будет процесс выработки приговора как некоего всестороннего договора с участием государства, правонарушителя, потерпевшего и общества.

Думаю, что новую жизнь может обрести в будущем и суд присяжных. Традиционно ему делается упрек в некомпетентности членов жюри. Однако, позволив себе некоторую фантазию, можно вообразить в будущем некую сетевую версию суда присяжных, когда благодаря всеобщим компьютерным сетям можно будет расширить количественный и качественный состав жюри присяжных практически до любых пределов, приближая вердикт такой ”электронной гелиэи” (по аналогии с гелиэей афинской) по убедительности к референдуму, а по статистической обоснованности – к научному исследованию. Конечно, это мыслимо лишь при условии применения ряда контрольных процедур, технически вполне возможных уже сегодня: предоставления гражданам доступа в соответствующую компьютерную сеть, проверки  подлинности волеизъявления с помощью электронных систем распознавания личности и т.п. Не секрет, что идея всеобщего электронного волеизъявления считается уместной в отношении голосования в будущих политических выборах глав правительств, президентов, депутатов парламентов, которые затрагивают интересы целых народов.[3] Почему бы не использовать тогда “электронную гелиэю” при разрешении дел отдельных индивидов, чьи судьбы достойны того, чтобы решать их не только ограниченным кругом случайно подобранных людей, а на основе всеобщего дискурса на рационально-демократических началах. Первые прообразы будущих дискурсивных процедур уже появились – различного рода “электронные ратуши, « телевизионные “суды присяжных,” работающие в режиме прямого диалога с телеаудиторией и т.п.

Может быть, скептик назовет это утопией! Но дайте прислушаемся к тому, что пишет  один из самых признанных в мире экспертов по будущему Э. Тоффлер: “Периодически, когда общество совершало прыжок на новый уровень сложности, и груз решений разбухал, исключенные группы, чувствуя новые возможности, усиливали свои требования равных прав, элиты открывали двери немного шире, и общество переживало то, что представляется похожим на волну дальнейшей демократизации”.[4] То же самое происходит и с уголовным процессом. Ведь он — последняя ”Бастилия”, падение которой происходит прямо на наших глазах.