Могут ли доказательства-сведения в юрисдикционном производстве быть электронными/цифровыми, равно как электрическими, механическими, химическими, акустическими и проч.? Этим вопросом задаются авторы статьи. Анализируются тенденции развития законодательства, обусловленные внедрением в уголовный процесс электронно-коммуникационных  систем. Уделено внимание предлагаемым в специальной литературе, а также уже включенным в УПК РФ нормам, нацеленным на собирание и исследование «цифровой» информации.

Значимость названных и иных проблем обусловлена их несомненным влиянием на развитие законодательства. В этом аспекте приходится констатировать, что доктринальные представления процессуалистов и законодательная практика зачастую развиваются в различных направлениях. Ученые-процессуалисты отдают предпочтение понятийным проблемам, в законодательстве же реально осуществляются прагматичные преобразования, направленные на собирание, проверку и использование цифровой информации. С учетом этих особенностей они могут быть с определенной долей условности разделены на две группы:

 1. Первую группу составляют вполне ожидаемые и ставшие уже традиционными инициативы о дополнениях ст. 5 УПК РФ, специально предназначенной для толкования содержащихся в Кодексе понятий и терминов. Считается целесообразным, в частности, разместить в данной статье дефиниции «цифровая информация» и «носитель цифровой информации». В определении первого понятия предлагается, например, указать на «сведения, закодированные в двоичной системе исчисления, передаваемые посредством любых физических сигналов». Во втором – на любые материальные объекты, предназначенные для сохранения цифровой информации [5, с. 20]. Приведенные формулировки и высказанные их автором аргументы малоубедительны. Нетрудно заметить, – они носят сугубо технический характер, не порождающий никаких уголовно-процессуальных правоотношений. Кроме того, в отличие от ряда других дефиниций, закрепленных в ст. 5 УПК РФ (например, «ночное время», «момент фактического задержания»), они не несут в себе никакой принципиально новой для правоприменителей информации, помимо той, которая известна любому человеку со школьной скамьи. В специализированной, понятийной статье и за ее пределами нормативный акт не должен подменять собой справочную и учебную литературу [4, с. 3-9]. Фиксация же в процессуальных законах дефиниционных норм лишь порождает бесконечные споры о словах и терминах.

Это суждение не колеблют примеры включения норм-определений, затрагивающих институт электронных носителей информации, в УПК государств, расположенных на постсоветском пространстве. Так, в пункте 57 ст. 5 УПК Киргизской Республики разъясняется: «электронный документ – документ, в котором информация предоставлена в электронно-цифровой форме и удостоверена посредством электронной цифровой подписи». В силу приведенных аргументов, в данном случае мы встречаемся не с лучшим образцом для подражания.

Не менее предсказуемыми являются предложения, затрагивающие статьи, расположенные в гл. 10 УПК РФ «Доказательства в уголовном судопроизводстве», прежде всего, ключевую статью 74 «Доказательства». В нескольких десятках доступных научных публикаций (первая их которых относится к году принятия УПК РФ [7], а последние – к году написания настоящей статьи [2; 3; 11]) нам не удалось обнаружить инициатив по обновлению законодательства, с которыми мы даже с определенными оговорками могли бы согласиться. Проблема чрезвычайно осложняется неоднозначными либо непоследовательными доктринальными подходами отечественных авторов к определению осевого в рассматриваемом контексте понятия «доказательство». Не имея цели детально останавливаться на этой проблеме, отметим лишь, что наиболее уязвимой нам представляется догматическая позиция, основывающаяся на методологически уязвимой редакции ст. 74 УПК РФ, в которой доказательствами поименованы и сведения, обладающие указанными в законе признаками, и источники этих сведений. (Хотелось бы попутно лишь заметить: сам по себе дифференцированный подход к рассматриваемым понятиям не может избавить исследователей от иных грехов).

Характерным примером могут служить воззрения проф. П.Г. Марфицина, изложенные им в работе, посвященной электронным доказательствам. Автор пишет: «Понятие “электронное доказательство” будет различаться в зависимости от того, какую сферу процессуальной деятельности мы рассматриваем», поскольку «в каждой процессуальной отрасли права сформулированы свои подходы к пониманию доказательства» [8, с. 106]. Принять предложенный автором подход за основу для дальнейших выводов нам представляется занятием бесперспективным. Законы меняются, а вот устойчивые юридические понятия, соответствующие господствующим доктринальным представлениям должны оставаться неизменными. Вопрос этот не праздный:  следуя логике П.Г. Марфицина, мы будем вынуждены констатировать, что, например, при вступлении на территории России в силу каждого нового кодекса менялась сущность одного из основополагающих понятий доказательственного права, что статус доказательств в уголовных производствах на территории различных государств также неодинаков. (Легальные определения понятия «доказательство» в УПК государств, расположенных на постсоветском пространстве, принципиально различны). Подобные суждения – в каждом нормативном акте «свои» доказательства – парадоксальны. Должно в данном случае также оставаться загадкой, из каких постулатов исходят специалисты тех стран (их – абсолютное большинство), в кодексах которых дефиниция доказательств вовсе не формулируется. Вернее в данной ситуации будет констатация о методологической бессмысленности попыток создания единственно правильного нормативного определения понятия доказательства, а уж тем паче доказательства электронного. Вероятно, не случайно проф. П.Г. Марфицин, в отличие от менее искушенных коллег, в своей научной статье осмотрительно отказался сформулировать дефиницию «электронное доказательство». Что же касается процессуально-правовой и гносеологической природы доказательств, то она в различных видах юрисдикционного производства – конституционном, гражданском, административном, арбитражном, уголовном – остается (должна оставаться) неизменной. (Различия существуют лишь процедурные).

Догматическое (буквальное) толкование норм обычно уместно в учебной и методической литературе. Однако в исследованиях дефиниций гносеологии и логики, увы, проникающих в законодательство, оно невольно подталкивает процессуалистов к комментированию, а затем и более широкому использованию в своих произведениях не во всех отношениях идеальных (а может ли быть иначе?) легальных формулировок. 

Из большого числа инициатив, посвященных дополнениям либо изменениям редакции 74 УПК РФ «Доказательства», в рамках настоящей статьи мы выбрали для иллюстрации наиболее интересный в смысловом и редакционном аспекте вариант, предложенный в диссертационном исследовании М.О. Медведевой (науч. рук. - проф. В.Н. Григорьев). Он обращает на себя внимание, прежде всего, потому, что содержательно, как и вся работа автора, последовательно опирается на методологически безгрешное разграничение доказательств-сведений и их процессуальных источников. По мнению М.О. Медведевой, доказательствами по уголовному делу являются «любые сведения и информация, отраженные в документах, процессах, предметах или объектах, полученные с соблюдением процессуальной формы» и «доступные для верификации и установления аутентичности». На основе этих материалов субъекты доказывания «устанавливают наличие или отсутствие обстоятельств, подлежащих доказыванию…, а также иных обстоятельств имеющих значение для уголовного дела». Кроме того, в ч. 2 ст. 74 УПК РФ ею предлагается закрепить следующее разъяснение: под электронной формой доказательств «понимается файл, содержащий текстовую, графическую, аудио-, видеоинформацию или их сочетание» [9, с. 11-12]. Приведенные инициативы имеют право на существование в правовой теории, однако попытаемся детально вникнуть в них, поскольку речь идет не только о мнении одного из исследователей, а о предполагаемых изменениях (пусть даже гипотетических) уголовно-процессуального законодательства. В рассматриваемом варианте обнажаются следующие вопросы:

1) вряд ли уместно для обозначения содержания электронных доказательств одновременно использовать два термина – «сведения» и «информация». В синонимическом ряду – данные, фактические данные, доводы, информация, сведения –оба термина в рассматриваемом контексте имеют равное содержание;

2) в перечне «документы, процессы, предметы, объекты» последний из употребленных автором терминов – «объекты» – поглощает все остальные, поэтому от его использования имело смысл отказаться;

3) сомнения в прагматичности вызывает использование также и терминов «верификация» и «аутентичность» для выражения требований, предъявляемых к доказательствам. Первый из них, надо полагать, можно было бы обозначить выражениями, традиционно обозначающими проверку либо  достоверность.  Второй порождает неуверенность – сходство или тождество имелось в виду автором и, если только сходство, то почему;  

4) учитывая лаконичность языка нормативных актов, словосочетание «обстоятельства, подлежащие доказыванию» может быть опущено, поскольку оно охватывается более широким выражением «обстоятельства, имеющие значение для уголовного дела»;

5) высказанное М.О. Медведевой суждение о файле как формы доказательств чрезвычайно интересно для исследователей проблем, порождаемых цифровизацией уголовного и любого другого производства, однако по сути оно сродни утверждениям об изображении как формы фотографических доказательств, о порошке или жидкости как формы доказательств химических и т. п. Подобным образом могут быть описаны и другие информационные источники, имеющие иную «физическую» основу – акустические, механические. Нас же должна интересовать процессуально-правовая природа информационных объектов. Исходя из изложенного, мы полагаем, что в предложенном М.О. Медведевой варианте отсутствуют рациональные аргументы для изменения действующей редакции ст. 74 УПК РФ. (Повторимся, из многочисленных источников мы выбрали наиболее привлекательное предложение, и, думается, анализировать иные варианты [1; 5 и др.] нет резона).

Никакой прагматики в приведенных и иных предложениях по изменению действующей редакции ст. 74 УПК РФ «Доказательства» мы не усматриваем, а основная причина их несовершенства, по нашему убеждению, кроется в отсутствии дифференцированного подхода к понятию «электронное доказательство». Анализировать его как некое целостное образование вне реальной и весьма неоднородной картины уголовного производства, а также без отграничения сведений от носителей электронной информации не имеет смысла. Мы разграничиваем понятия книги и напечатанных в ней стихов, грампластинки и музыки, звучащей при ее воспроизведении. Почему же к категориям теории доказывания относимся иначе? Только потому, что так решила группа (пусть и авторитетных) создателей ст. 74 УПК РФ (несовершенной по другим основаниям)?

Для субъекта доказывания (также как для астронома, ботаника или врача) важны, прежде всего, заложенные в сообщениях/знаках смыслы и значения, а они существуют лишь в языковой (речевой) форме и реализуются в мыследеятельности.Имеет ли значение, каким образом – электронным, электрическим, механическим или иным – создано воспринимаемое субъектом текстовое, изобразительное, акустическое или другое сообщение? Ответ на этот вопрос должен быть отрицательным. Таким образом, никаких цифровых доказательств-сведений, отличных от любой другой доказательственной информации, в юрисдикционном производстве не существует, также как нет доказательств физических или химических. Существует же созданные с применением технических устройств и воспринятые субъектом сведения, которые могут обрести статус доказательств при определенных (указанных в законе) условиях. В этом     видится специфика методологического подхода, отличающегося от подхода узкоотраслевого, например, криминалистического, в котором изучаются электронные, акустические, биологические и прочие «следы», а с термином «доказательство» нередко допускается весьма вольное обращение.

Развитие понятийного инструментария теории уголовного процесса без каких-либо сомнений и оговорок является важнейшей задачей, но само по себе владение понятием и его языковой единицей – термином еще не гарантирует адекватности понимания исследуемых объектов и явлений, тем более понимания единообразного.    Мы, например, ничуть не сомневаемся в том, что сторонники догматического подхода к изучению правовых явлений владеют знанием законодательства, но подавляющее большинство из них не хотят замечать методологически уязвимого противоречия межу частями 1 и 2 ст. 74 УПК РФ. Так должны ли результаты современных исследований гносеологической и процессуально-правовой природы электронных доказательств, совершенство которых представляется сомнительным, непременно закрепляться в законодательстве в форме дефиниционных норм?

Что касается продуктов цифровизации уголовного судопроизводства, то место им следует искать в перечне процессуальных источников доказательств установленных ч. 2 ст. 74 УПК РФ. Ими могут служить и показания, и заключения, и протоколы, и документы, и вещественные доказательства. Важно и другое обстоятельство: данный перечень универсален. С его помощью легко определяется процессуально-правовое значение любого объекта, вовлеченного в орбиту уголовного производства, хотя, естественно, может быть сделан и противоположный вывод – об отсутствии у предмета правового статуса. Не случайно, законодатель никогда не откликался на звучащие уже на протяжении полувека инициативы о его дополнении (например, материалами, полученными в результате проведения оперативно-розыскных мероприятий или применения технико-криминалистических средств).

Несколько отступая от осевого содержания, отметим следующее. В  литературе все большую популярность получает мнение об уникальности феномена электронных доказательств, проявляемая, в частности, в минимизации человеческого фактора, в зарождении бесформенных доказательств (чистой информации, не привязанной к форме), где «источником объективности становится техника». В качестве примера приводятся широко показанные по телевизионным каналам сюжеты, содержащие факты криминальных проявлений [11, с. 142-144]. Из этих справедливых рассуждений и примеров делается вывод о том, что в юрисдикционном производстве доказательственная информация может исходить не только от человека, но и от техники – бортового самописца, банкомата, систем видеонаблюдения, сети Интернет или электросвязи.

Приведенные суждения, при всей их привлекательности, не убеждают нас в назревшей необходимости принципиальных отступлений от традиционно сложившихся правовых категорий. Действительно, все более широко применяемая электронная фиксация окружающей нас действительности создает новые уникальные возможности, используемые в практике раскрытия и расследования преступлений. Без участия оператора запечатлеваются ситуации противоправных проявлений, например, с помощью видеорегистраторов, установленных на транспортных средствах, или видеокамер, размещенных в общественных местах. Однако для того, чтобы оказаться в распоряжении следственных и судебных органов, указанные цифровые сюжеты должны быть представлены субъектам доказывания либо собраны (а затем и исследованы) ими в устоявшихся процессуальных формах. Мы солидарны с проф. Л.В. Головко в том, что современные электронные системы приводят к позитивным изменениям в уголовном процессе, но они не являются революционными и «не заменяют классическое уголовное судопроизводство каким-то новым уголовным процессом» [2, с. 16].

Статус собираемых путем производства следственных и иных процессуальных действий электронных носителей отчасти уже определен:  ст. 81.1 УПК РФ обязывает признавать их вещественными доказательствами, хотя, пока, к сожалению, по ограниченной категории уголовных дел – по делам о преступлениях в сфере экономики. Вместе с тем, у нас нет сомнений в том, что в бесконечном потоке публикаций по данному вопросу полемика будет продолжаться. И аргументы найдутся. Последуют (и они уже существуют [например, 15, с. 9-10]) весьма знакомые утверждения, что, дескать, если электронный носитель цифровой информации представляет интерес своим содержанием, то он обладает статусом не вещественного доказательства, а документа. Хотелось бы согласиться, но прежде законодателю, вероятно, не лишне было бы позаботиться об укреплении гарантий достоверности документов в значении ст. 84 УПК РФ, которые, как ни крути, преимущественно ориентированы на использование в доказывании письменных актов.

Отметим, в УПК ряда государств ближнего зарубежья используется необычный для российского уголовно-процессуального законодательства юридический прием, в котором реестр процессуальных источников доказательств представлен в открытой форме. Он допускает происхождение доказательственных сведений не только из перечисленных в нормативном акте источников. Так, в ч. 2 ст. 88 УПК Республики Беларусь говорится о возможности существования «иных носителей информации, полученных в порядке, установленных настоящим Кодексом». Однако подобный вариант решения рассматриваемого вопроса, в силу приведенных нами аргументов, представляется отчасти надуманным. Пока, даже гипотетически трудно себе представить ситуацию, в которой фигурировали бы некие электронно-цифровые либо иные доказательственные материалы, не укладывающиеся в перечень ч. 2 ст. 74 УПК РФ.

2. Вторую группу составляют нормы института носителей цифровой информации, которые уже реализованы в позитивном праве. В данном случае нами решалась задача – попытаться оценить совершенство закрепленных в УПК РФ правил, их соответствие требованиям законодательной технологии и принципам уголовно-процессуального права.

Здесь, прежде всего, нельзя не обратить внимания на недостаточно продуманные формулировки норм, редакция которых искажает заложенный в них смысл правовых предписаний. Так, согласно требованиям части 4.1 ст. 164 УПК РФ по делам о преступлениях, совершенных в сфере экономики и предпринимательской деятельности, не допускается необоснованное применение мер, включая изъятие электронных носителей информации, которые могут привести к приостановлению деятельности указанных лиц. Казалось бы, ясное и разумное правовое установление, однако элементарная логика позволяет сделать вывод о том, что при производстве по иным категориям уголовных дел необоснованные (а значит и незаконные) меры вполне допустимы. Масла в огонь подливает еще более абсурдное исключение, закрепленное в заключительной части рассматриваемой нормы, согласно которой запрет на необоснованное изъятие электронных носителей информации не распространяется на случаи, предусмотренные ч. 1 ст. 164.1 УПК РФ. Новелла, закрепленная в данной части предусматривает допустимость изъятия электронных носителей информации при производстве любых следственных действий, когда: а) вынесено постановление о назначении соответствующей экспертизы; б) изъятие проводится на основании судебного решения; в) владелец носителя информации не обладает правом на ее использование и др. Вот, оказывается, когда незаконные меры допустимы!? 

Хотелось бы верить в благие намерения авторов Федерального закона РФ от 27.12.2018 г. № 533-ФЗ (именно им в Кодекс были внесены анализируемые нами изменения и дополнения) и законодателей, однако в итоге в УПК РФ получила закрепление одна из наиболее нелепых в российском законодательстве норм. Уместно здесь вспомнить и об обсуждении в государстве и обществе современных проблем функционирования русского языка, имеющих непосредственное отношение к языку нормативных актов, да и к юридической фразеологии в целом.

 Еще одно упущение, относящееся к регламентации процедур работы с электронными носителями информации при производстве предварительного расследования, касается участия понятых. Дело в том, что в ч. 2 ст. 164.1 УПК РФ законодатель предусмотрел обязательное присутствие понятых как дополнительную гарантию достоверности получаемых сведений, но касается это правило только таких операций, как изъятие рассматриваемых объектов и копирование с них информации. Именно о них говорится в названии и в содержании данной статьи, формулирующей одно из новых условий производства следственных действий. Указанное правило применимо к осмотру места происшествия либо осмотру помещения или жилища, обыску и выемке. Только при их производстве рассматриваемые нами материалы могут фактически изыматься с вероятным последующим копированием сведений. При проведении других видов осмотра понятые участвуют «по усмотрению следователя», те есть могут участвовать, а могут и не участвовать – ст. 1.1 ст. 170 УПК РФ. В итоге оказывается: обнаружение, фиксация и изъятие носителей цифровой информации в досудебном доказывании должно осуществляться при непременном присутствии понятых, но вот при осмотре этих объектов, необходимом перед их приобщением к материалам уголовного дела в качестве вещественных доказательств, их участие не обязательно. Думается, должно быть понятно – логика правового регулирования здесь нарушена. Именно в ходе осмотра,  проводимого в кабинете следователя, происходит перекодировка смыслов, устанавливаемых субъектами доказывания путем восприятия воспроизведенной электронной информации, в сведения, которые получают отражение в протоколе следственного действия [3, с. 12]. Удостоверительный акт,  составляющий основную процессуальную функцию понятых, в данной  ситуации не менее, а, возможно, более важен, чем его реализация в условиях  собирания доказательств. Ведь даже существующая вне нас объективная реальность (скорость движения транспорта, габариты предметов и др.) познается различными людьми неодинаково. Что уж говорить о восприятии виртуальной картины мира, которой свойственна «относительность и неочевидность содержания» [10, с. 9].

Отмеченная недоработка законодателя может быть устранена, если правило об обязательном присутствии понятых распространить не только на собирание, но также на исследование (в терминологии законодателя – «проверку») и использование доказательств, устанавливаемых цифровыми носителями информации.

Аналогичные претензии могут быть высказаны применительно к правовому регулированию использования специальных познаний сведущего лица при изучении цифровой информации в форме следственного осмотра, а, возможно, и других следственных действий. Из буквального толкования ч. 2 и 3 ст. 164.1 УПК РФ следует, что участие специалиста также обязательно в ходе изъятия электронных носителей и копирования с них информации, но не в процессе проверки и использования доказательств. 

 Попутно заметим, – ст. 170 УПК РФ «Участие понятых» уязвима и с точки зрения элементарной законодательной техники. В ее части 1 сохранена ссылка на ч. 3.1 ст. 183 УПК РФ (она была посвящена особенностям работы с электронными носителями информации в ходе выемки), которая в соответствии с уже упомянутым Федеральным законом РФ от 27.12.2018 г. № 533-ФЗ утратила силу. Подобные недоработки огорчают, поскольку они свидетельствуют об отсутствии качественной экспертной оценки законопроектов и небрежности их авторов.

И еще. В литературных источниках в изобилии представлены суждения о преимуществах информации, почерпнутой из электронных источников, однако не часты упоминания о возможных угрозах, которые могут таиться в поступках недобросовестных правоохранителей, пытающихся любой ценой отстоять версию обвинения [6]. Не хотелось бы развивать эту болезненную тему, граничащую с проблемой фальсификации доказательств, ясно одно – о процессуальных гарантиях защиты электронной информации надо бы позаботиться и в этой сфере.  

Перечисленные упущения в законодательстве (их ряд может быть продолжен) не могут устраивать ни теоретиков права, ни практикующих юристов, однако они устранимы при добросовестном и профессиональном отношении к законотворчеству, поскольку носят исключительно технологический характер. Более серьезные нарекания вызывают активно внедряемые в УПК РФ новеллы, носящие конъюнктурную окраску идеологического порядка. Здесь мы имеем в виду институты и нормы, предназначенные для применения по уголовным делам в сфере экономики. В вопросах обращения цифровых носителей доказательственной информации их олицетворяют, прежде всего, нормы статей 81.1, 164 (ч. 4.1) и 164.1 УПК РФ.

Включенные в Кодекс правила, предусматривающие специальную охрану привлекаемых к уголовной ответственности представителей предпринимательского класса столь многочисленны, что впору поставить вопрос о создании в УПК РФ соответствующего особого производства. Однако надо однозначно признать: никаких правовых оснований для этого не существует.

В принципе нельзя не согласиться, – уголовное производство в отношении представителей предпринимательского класса оставляет желать лучшего.   Об этом однозначно свидетельствуют и эмпирические данные, и многочисленные публикации, появляющиеся в средствах массовой информации (уголовное преследование представителей бизнеса именуют «эпидемией», «чумой» [13]). Можно, конечно, оправдывать избирательную корректировку Кодекса надеждой на то, что оздоровление уголовного судопроизводства надо начинать хотя бы с уголовных дел определенной категории. Но почему бы не распространить очевидные нормативные предписания на производство по всем уголовным делам и на всех лиц, привлекаемых к уголовной ответственности. Подобный вариант развития законодательства не может создавать никаких проблем ни для законотворчества, ни для правоприменения. Это тем более очевидно в отношении таких специфичных источников доказательств как электронные носители информации. В данном аспекте весьма показательны включенные в УПК РФ новеллы, закрепленные в ст. 81.1. Они предусматривают, во-первых, что по уголовным делам о преступлениях в сфере экономики электронные носители информации должны признаваться вещественными доказательствами и приобщаться к уголовным делам, о чем выносится постановление – ч. 1 ст. 81.1 УПК РФ. Во-вторых, новые правила четко устанавливают процессуальные сроки, в течение которых указанные объекты должны обрести статус вещественных доказательств, а не признанные таковыми – возвращены их владельцам – ч. 2 и 4 ст. 81.1 УПК РФ. В-третьих, они предусматривают возможность законному владельцу электронных документов снять с них за свой счет копии – ч. 3 ст. 81.1 УПК РФ. Нетрудно заметить, – если бы перечисленные нормы были включены в ст. 81 УПК РФ «Вещественные доказательства», они бы в равной мере защищали права и законные интересы любых физических или юридических лиц, у которых при производстве следственных действий могут изыматься электронные документы.   

По большому счету – здесь мы вторгаемся в сферу уголовной политики –  создание «льготного» режима для представителей бизнеса покушается на всю систему уголовно-процессуального права, поскольку подрывает веру в незыблемость основополагающих конституционных установлений, касающихся статуса гражданина в государстве и обществе. При таком подходе принципы уголовного процесса – законность, равенство граждан перед законом и судом – становятся все более декларативными.

И в заключение. Нет сомнений в том, что уголовно-процессуальный институт носителей электронной информации будет и далее активно развиваться. Целям достижения задач, которые при этом решаются в уголовном судопроизводстве, должны служить и пребывающая на достойном методологическом уровне доктрина, и безупречное законодательство.  

 

1. Воронин М.И. Электронные доказательства в УПК: быть или не быть? // Lex Russica. 2019. № 7 (152). С. 74–84.

2. Головко Л.В. Цифровизация в уголовном процессе: локальная оптимизация или глобальная революция // Вестник экономической безопасности. 2019. № 1. С. 15–25.

3. Григорьев В.Н. Цифровое законодательство в сфере уголовного судопроизводства: некоторые тенденции // Уголовное производство: процессуальная теория и криминалистическая практика. Материалы VII Международной научно-практической конференции. Алушта, 2019. С. 27–30.

4. Григорьев В.Н., Зинченко И.А. Нормы-дефиниции: нужны ли они в уголовно-процессуальном праве? (компаративистский взгляд) // Международное уголовное право и международная юстиция. 2017. № 4. С. 3–9 // URL: https://www.iuaj.net/node/2264

5. Зазулин А.И. Правовые и методологические основы использования цифровой информации в доказывании по уголовному делу: автореф. дис. … канд. юрид. наук. – Екатеринбург, 2018. – 32 с.   

6. Исчезнувшие файлы: кто и как фальсифицирует дело Романа Удота? // URL: https://echo.msk.ru/blog/golosinfo/2541371-echo/

7. Калиновский К.Б., Маркелова Т.Ю. Доказательственное значение «электронной» информации в российском уголовном процессе // Российский следователь. 2001. № 6. С. 18-19. URL: http://kalinovsky-k.narod.ru/p/2001-2.htm

8. Марфицин П.Г. Некоторые подходы к формулированию понятия «электронное доказательство» // Юридическая наука и практика: Вестник Нижегородской академии МВД России. 2017. № 3 (39). С. 106–109.

9. Медведева М.О. Уголовно-процессуальная форма информационных технологий: современное состояние и основные направления развития: автореф. дис. … канд. юрид наук. – М., 2018. – 28 с. 

10. Оконенко Р.И. «Электронные доказательства» и проблемы обеспечения прав граждан на защиту тайны личной жизни в уголовном процессе: сравнительный анализ законодательства Соединенных Штатов Америки и Российской Федерации: автореф. дисс. … канд. юрид. наук. М., 2016. – 24.

11. Поляков М.П., Смолин А.Ю. Концептологический анализ феномена электронных доказательств // Юридическая наука и практика: Вестник Нижегородской академии МВД России. 2019. – № 2 (46). – С. 135-145.

12. Попов А.П., Попов А.А. Электронные доказательства в уголовно-процессуальном доказательственном праве // Пробелы в российском законодательстве. 2020. Т. 18. № 1. С. 168-172.   

13. Хуруджи А. Всероссийская чума. Как остановить эпидемию уголовных преследований бизнесменов // Электронный журнал «Forbes». – 22 октября 2019. – URL: https://www.forbes.ru/biznes/385847-vserossiyskaya-chuma-kak-ostanovit-epidemiyu-ugolovnyh-presledovaniy-biznesmenov