Десять лет Следственному комитету России. И на протяжении всего этого времени звучат призывы к реорганизации как следственного аппарата, так и уголовного судопроизводства в целом.

Нужно достаточно четко представлять, что предлагаемые изменения (и отказ от стадии возбуждения уголовного дела[1], и введение в досудебное производство следственного судьи[2]) – это путь к последующей ликвидации предварительного следствия под различными благовидными предлогами, такими как деформализация следствия, сокращение сроков расследования, обеспечение прав как обвиняемых, так и потерпевших, и пр.

Видимо, у некоторых ученых, да и части практических работников, создалось мнение, что именно институт предварительного следствия влечет все беды современного российского уголовного судопроизводства.

В чем миссия следственного сообщества? По моему глубокому убеждению – это обеспечение неотвратимости наказания.

Современная жизнь, культивируемые сейчас социальные ценности породили стадийность и цикличность уголовного процесса. Существующие ограничения, многоступенчатая конструкция, когда вышестоящий субъект ревизует (верифицирует) правильность выводов нижестоящего, призваны минимизировать вероятность ошибки[3].

По сути, закрепление процедуры юридического познания есть средство самоограничения государства, которое исходит из приоритета социальных ценностей, актуальных на момент установления правил[4], в связи с чем для уголовного процесса гносеологические цели и задачи далеко не всегда являются системообразующими. На современной стадии развития общества эффективность процесса определяется его нацеленностью на обеспечение гарантированности правовых стандартов[5].

В тоже время для существующей системы иерархии публичных субъектов познания важное значение имеет закономерность искажения смысла информации, действующая объективно и тем сильнее, чем большее число субъектов использует определенный массив информации на входе и на выходе любого познавательного процесса.

Чем занимается современный следователь? Он добывает знания – и здесь проблема их найти, запаковать и передать другому субъекту (прокурору и соответственно в суд).

По мнению процессуалистов нижегородской школы, «процессуальное право, и прежде всего «доказательственное право», представляет собой когнитивную программу. Процессуальное доказательство не просто информация, а процедурное знание, которым обмениваются субъекты юридического познания и доказывания. Значение процессуальной процедуры – обеспечить эстафетное знание[6].

Укрепление следственных органов – настоятельная необходимость сегодняшнего дня, и этот курс взят законодателем. Однако часть юридического сообщества, одни – исключительно исходя из личных амбиций, другие – на популистской волне, замечать этого пока не желает, и более того, стремится отвоевать ранее занимаемые позиции доминирующего органа. И способ показать собственную важность и необходимость здесь один – попытаться продемонстрировать, что другие работать не умеют, не могут, не хотят.

Сложность оценки деятельности правоохранительных органов с помощью количественных показателей определяется отсутствием их целевого, «идеального» значения. Более того, введение количественного значения показателя, к которому надо стремиться, приносит вред, по крайней мере, в виде искажения отчетности. Следует иметь в виду, что последняя обладает свойством адаптации к выдвигаемым требованиям[7].

К сожалению, обосновывая необходимость тех или иных реформ законодательства, достаточно часто в качестве аргумента приводят различные количественные показатели, в том числе и результатов работы некоторых правоохранительных органов, которые при внимательном рассмотрении демонстрируют совершенно иную картину состояния законности и правопорядка, чем утверждалось ранее. Зачастую критические оценки даются прокурорами, и не только, без глубокого анализа результатов деятельности следственного аппарата на основании фактов отдельных нарушений закона и, как правило, основаны на субъективном мнении. Такая тактика используется и в дискуссии о расширении полномочий прокурора.

Архитектура системы органов уголовного преследования в существенной степени зависит от места и роли, отведенной органам прокуратуры в конкретной стране на том или ином историческом этапе. С изменением парадигмы уголовного процесса, упрочением состязательности, передачей суду практически всех полномочий по контролю за действиями и решениями следователя, предпринята попытка ограничить сферу деятельности прокурора на досудебной стадии чисто надзорными полномочиями.

И это на фоне постоянного сетования прокуроров на нехватку полномочий по руководству предварительным расследованием, что свидетельствует о перманентной в зависимости от обстоятельств изменяющейся самоидентификации прокуратуры: то как надзорного органа, то – контрольного.

У нас защищены сотни докторских и кандидатских диссертаций по прокурорскому надзору, но, с учетом пятнадцатилетней службы в прокуратуре, я абсолютно уверен, ни один практический работник внятно не ответит, контрольные или надзорные функции выполняет прокуратура в современной России.

И это не потому, что они не знают, что надзор от контроля отличается: во-первых, отсутствием административных и управленческих полномочий по непосредственному участию в технологическом процессе; во-вторых, отсутствием оценки целесообразности того или иного процесса; и в-третьих, отсутствием бремени ответственности за конечный результат.

На сегодняшний момент можно констатировать, что прокуратура в силу определенных обстоятельств практически во всех сферах прокурорской деятельности выполняет контрольные функции, подменяя контролирующие органы.

Конечно, нельзя закрывать глаза и на имеющиеся проблемы в работе следственных органов, но настораживает системность в негативной оценке нашей деятельности. Негативная оценка качества предварительного следствия дается даже посредством таких критериев, как малое количество дошедших до суда дел или небольшого процента оправдательных приговоров. В современных условиях террористической опасности не совсем уместно, вернее, совсем неуместно вспоминать постановленный присяжными оправдательный вердикт по делу Веры Засулич как эталон правосудия[8].

Можно вообще удивляюсь оправдательным приговорам при нынешней системе процессуального контроля и надзора.

Следует отметить, что декларируя необходимость усиления прокурорского надзора и судебного контроля, при обосновании своей позиции реформаторы ссылаются на многомилионную прокурорскую статистику (никакого отношения не имеющую ни к законности, ни к правопорядку, поскольку является либо следствием гипперзаформализованности процедуры расследования, либо оценочных категорий[9]). Прокуроры в погоне за количественными показателями своей работы (что одновременно рассматривается как негативные показатели работы следствия) со ссылкой на нарушение закона манипулируют оценочными категориями (неполнота, недостаточность и др.). 95% возвращенных прокурором для дополнительного расследования уголовных дел в суде вообще не вызвали бы никаких вопросов.

В тоже время глубокие научные исследования в этом направлении не проводятся. Совершенно непонятно, на каком основании делается вывод об ухудшении качества отечественного следствия, и ущербности нашей борьбы с преступностью, по сравнению с иными государствами. Элементарный анализ открытых источников свидетельствует как раз об обратном.

На столько ли ухудшилось состояние следственных органов с момента выделения из органов прокуратуры? Впрочем, достаточно полистать уголовные дела о нераскрытых преступлениях прошлых лет, приостановленные следователями прокуратуры. Миллионы выявленных так называемых «нарушений» и единицы реально поставленных на учет преступлений. А сколько из них дошли до суда? Выявление таких «нарушений» никакого отношения не имеет к состоянию законности в этой сфере. Кому нужна такая «дутая» статистика?

О чем могут свидетельствовать факты, когда прокурор, не усмотрев достаточных оснований, отменяет постановление о возбуждении уголовного дела по факту самоубийства путем повешения тринадцатилетней девочки, или считает отсутствие справки о судимости основанием отмены постановления о возбуждении уголовного дела по факту уклонения от военной службы? А когда его решения обжалуются, очень обижается, со всеми вытекающими отсюда последствиями…

И самое страшное, что молодое подрастающее поколение прокуроров начинает наивно полагать, что формирование вот такой «многомилионной негативной» статистики и есть их миссия в укреплении законности и правопорядка в стране.

Хотелось бы отметить, что если российская прокуратура настаивает на возложении на себя бремени организатора уголовного преследования, как это сделали в Украине, то из этого следует, чтобы быть последовательными, как минимум два безусловно необходимых логических вывода: а) прокуратура не является надзорным органом, что противоречит Конституции РФ; б) о необходимости возложения на прокуратуру ответственности за результаты этой деятельности. Ответственности не в части рассмотрения уголовных дел судами, а в целом правопорядка на конкретной территории. А поскольку в нашей стране количественные показатели работы правоохранительных органов не отражают реального положения дел, рано или поздно мы придем к необходимости получения оценки населения, и самый объективный способ – прямые выборы, хотя бы до уровня прокурора субъекта[10].

Вы спросите почему? Потому, что тогда прокурор будет думать не о собственной безопасности и соответственно о статистических показателях, а об оценки работы населением. Мы прекрасно знаем уголовные дела, которые не дают ни в суд направить, ни прекратить. Конечно, количество оправдательных приговоров возрастет, но и поток уголовных дел в суд увеличится.

Любые предложения о реорганизации, ликвидации каких-либо правоохранительных органов, изменении архитектуры их системы должны быть взвешенными и базироваться на глубочайшем мониторинге, расчете соотношения ожидаемых позитивных и неизбежных негативных последствий.

При обосновании своей позиции сторонники реорганизации и ликвидации предварительного расследования в одних случаях ссылаются на дореволюционное российское уголовное судопроизводство, в других – на опыт правоохранительных органов США, а в третьих – на процессуальные институты западноевропейских стран. Мы – ни то, ни другое и не третье. Мы – современная многонациональная Россия, со свойственным нам менталитетом, и необъятными просторами.

К любому изменению процессуального законодательства следует подходить системно, обеспечивая достаточно глубокий мониторинг социальной среды, в которую помещается тот или иной правовой институт, учитывая каждый из элементов системы и их связи. Не случайно не столь же эффективными являются перенесенные на российскую почву иностранные правовые, в том числе и процессуальные, институты. Как отмечает Жан Карбонье, перенос института из одной «социальной среды в другую всегда рискован, и за него приходится расплачиваться по меньшей мере определенной деформацией трансплантированного элемента»[11]. Аргументы типа «как у них» у нас просто не работают.

Государственная уголовная политика должна базироваться на четком понимании того, каких изменений в преступности можно ожидать, если предпринять меры по реорганизации тех или иных правоохранительных и судебных институтов. В то же время нельзя также исключать вероятность принятия законодателем таких решений, которые существенным образом могут осложнить криминальную обстановку в стране, негативно сказаться и на состоянии прав и свобод[12]. Достаточно сказать, что в ряде случаев радикальные изменения уголовного судопроизводства были предвестниками последующих социальных потрясений (Россия 1917 г.; Украина 2014 г.).

Вопрос относительно реформирования досудебного производства продолжает оставаться предметом обсуждения на самых разных уровнях власти[13]. Поступают диаметрально противоположные предложения по реорганизации предварительного следствия – от полной ликвидации и замены на так называемое административное (полицейское) расследование, до восстановления института судебных следователей[14] или введения следственных судей[15].

Нужно четко осознавать, что отказ от предварительного следствия – это прямой путь к так называемому полицейскому (административному) расследованию, которое предполагает кроме прочего готовность полицейской, прокурорской и судебной систем работать в новых условиях. И под этой готовностью подразумевается широчайший спектр факторов, начиная с профессиональной подготовленности и менталитета, вплоть до организации собственно уголовного процесса. Необходим и достаточно высокий уровень общественного правосознания.

В англо-саксонской системе полицейского расследования результаты действий процессуально не фиксируются, что влечет необходимость их подтверждения в судебном разбирательстве посредством свидетельских показаний участников, в том числе и проводивших их сотрудников полиции[16]. И здесь в основе лежит совершенно иное, нежели в России, отношение служителей Фемиды к Полицейскому и его показаниям. Полицейское расследование возможного только при одном условии – презумпции добросовестности полицейского.

Особенность расследования преступлений заключается в том, что позиция лица, начинающего производство по делу, в отсутствие корректировки задает траекторию уголовного дела, которую тем сложнее исправить, чем дальше продвинулось дело по стадиям процесса[17].

Многие ли из нас сегодня, в данную минуту, готовы довериться полицейскому? И здесь мы наблюдаем противоречие в позиции реформаторов. Откровенно не доверяя следователю, требуя все больше и больше подвергнуть его прокурорскому надзору (читай – контролю) и судебному контролю, в тоже время они готовы осуществляющего расследование полицейского вывести из-под плотной опеки процедурных форм.

Предлагая разрушить сложившуюся систему следственных органов России и передать в полном объеме их полномочия органам дознания, совершенно не учитывается современное состояние полиции и необходимость узкопрофессиональной подготовки лиц, занимающихся проведением и документированием следственных действий. Рано или поздно вновь встанет задача создания структуры органов, объединяющих этих лиц (как бы эти подразделения ни назывались).

Реформаторы уголовного процесса забывают, что расследование преступлений начинается с момента обнаружения признаков преступления, что в абсолютном большинстве случаев не совпадает со временем появления процессуальной фигуры подозреваемого, и тем более встречи сторон обвинения и защиты в суде. И этот временной разрыв может исчисляться годами и даже десятилетиями.

В судебном заедании могут формироваться исключительно доказательства, основанные на вербальной информации. Возможно, это работало в 18 веке, но сейчас, в период научно-технической революции, вербальные доказательства по конкретным уголовным делам составляют малую толику из общего массива доказательств. Экономическая и организованная преступность, рост террористической угрозы вынуждают следственные органы смещать акценты в доказывании с вербальных на иные, более объективные, надежные (достоверные), доказательства, в том числе сформированные на основании результатов ОРД[18].

Предложения реформаторов предусматривают производство органом дознания действий по документированию (вещественные доказательства, протоколы опознаний, осмотров, обысков, выемок), допустимость которых может быть оспорена сторонами и проверена судом на предварительном слушании[19]. И нам совершенно не понятно, о каком «фактическом правовом равенстве»[20] может идти речь, когда полиция обязана будет документировать с соблюдением всех предусмотренных законом процессуальных требований, а к адвокатскому расследованию таких требований не предъявляется.

Предложения некоторых исследователей о реорганизации российского досудебного уголовного судопроизводства удивительно напоминают мне случайно попавшуюся на глаза «Притчу об эффективных менеджерах»[21].

Следственный судья в концепции реорганизации досудебного производства[22] с точки зрения технологии уголовно-процессуального познания является «слабым звеном», поскольку фактически не имеет возможности выполнять познавательную функцию. А следователь по определению осуществляет познание[23].

Более того, следственный судья в отличие от следователя и рассматривающего дело по существу судьи никоим образом не отвечает за результат ни расследования, ни рассмотрения уголовного дела. Этим, например, отличается положение современного судьи, рассматривающего ходатайство следователя об избрании меры пресечения в виде содержания под стражей, и прокурора советских времен, принимавшего решение об аресте. Абсолютно убежден, что прокурор с не меньшей ответственностью подходил к решению данного вопроса, поскольку отвечал за судьбу уголовного дела в целом. И здесь наблюдаем парадоксальную ситуацию. Как мне неоднократно говорили многие судьи, отстраненность от результатов расследования в наших российских условиях, оказывается, не раскрепощает, а сковывает их усмотрение, они, со ссылкой на персональную ответственность следователя за судьбу дела в целом, в абсолютном большинстве случаев поддерживают его мнение. На основании собственного опыта могу сделать только один вывод – прокурор был значительно свободней в принятии данного решения.

Какими соображениями будет руководствоваться следственный судья, например, рассматривающий ходатайство стороны защиты о проведении очной ставки между насильником и жертвой, когда растерзанная потерпевшая категорически против этого возражает?[24] И если следственный судья будет видеть перед собой задачу уравнять стороны в правах, то ответ ясен – он проведет это следственное действие со всеми вытекающими отсюда последствиями[25]. Или же он внемлет голосу Разума, или вспомнит о следственной тактике?

По сути, возможное введение института следственного судьи будет означать не более чем нагромождение очередного, совершенно бессодержательного, условия допустимости доказательств, поскольку ни одна современная конструкция судебного заседания не позволит обойти принцип непосредственности, согласно которому судья, рассматривающий уголовное дело по существу, обязан исследовать каждое доказательство, даже если оно ранее было предметом рассмотрения его коллеги по судебному ведомству.

Сегодня следует констатировать, что в условиях нынешней парадигмы уголовного процесса альтернативы Следственному комитету нет. Радикальные предложения о ликвидации предварительного расследования как формы досудебного производства по уголовным делам не основаны на современных российских реалиях.

Безусловно, следствие в том виде, в котором оно сейчас пребывает, слишком громоздкое, негибкое. Назрела настоятельная необходимость деформализации предварительного расследования, как в плоскости организации расследования, так и с позиции теории доказательств. И эту работу следует начать в рамках сложившейся структуры следственных органов[26].